Направления творчества фета. Лирика Фета: особенности, основные темы и мотивы. Трагическая смерть любимой

В русской поэзии трудно найти поэта более «мажорного», чем Афанасий Афанасьевич Фет (1820—1892). Это поэзия жизнеутверждающей мощи , которой напоен каждый звук, первозданной свежести и благоухания. Поэзия Фета ограничена узким кругом тем. В ней отсутствуют гражданские мотивы, социальные вопросы. Суть его взглядов на назначение поэзии в выходе из мира страданий и печали окружающей жизни — погружение в мир красоты. Именно красота — главный мотив и идея творчества великого русского лирика. Красота, явленная в поэзии Фета, — стержень бытия и мира. Тайны красоты, язык ее созвучий, ее многоликий образ и стремится воплотить поэт в своих творениях. Поэзия — храм искусства, а поэт — жрец этого храма.

Особенности тематики поэзии А. Фета

Основные темы поэзии Фета — природа и любовь, как бы слитые воедино. Именно в природе и любви, как в единой мелодии, соединены вся красота мира, вся радость и очарование бытия. В 1843 году появилось стихотворение Фета, которое по праву можно назвать его поэтическим манифестом:

Я пришел к тебе с приветом

Рассказать, что солнце встало,

Что оно горячим светом

По листам затрепетало;

Три поэтических предмета — природа, любовь и песня — тесно связаны между собой, проникают друг в друга, образуя фетовскую вселенную красоты. Используя прием олицетворения, Фет одушевляет природу, она у него живет: «лес проснулся», «солнце встало... затрепетало». И поэт полон жажды любви и творчества.

Импрессионизм в лирике А. Фета

Впечатления поэта о мире, окружающем его, передаются живыми образами. Фет сознательно изображает не сам предмет, а то впечатление, которое этот предмет производит. Его не интересуют детали и подробности, не привлекают неподвижные, законченные формы, он стремится передать изменчивость природы, движение человеческой души. Эту творческую задачу помогают решить своеобразные изобразительные средства: не четкая линия, а размытые контуры, не цветовой контраст, а оттенки, полутона, незаметно переходящие один в другой. Поэт воспроизводит в слове не предмет, а впечатление. С таким явлением в литературе мы впервые сталкиваемся именно в поэзии Фета. (В живописи это направление называется импрессионизмом.) Привычные образы окружающего мира приобретают совершенно неожиданные свойства.

Фет не столько уподобляет природу человеку, сколько наполняет ее человеческими эмоциями, так как предметом его поэзии становятся чаще всего именно чувства, а не явления, которые их вызывают. Часто искусство сравнивают с зеркалом, отражающим реальную действительность. Фет же в своих стихах изображает не предмет, а его отражение; пейзажи, «опрокинутые» в зыбкие воды ручья, залива, как бы двоятся; неподвижные предметы колеблются, качаются, дрожат, трепещут.

В стихотворении «Шепот, робкое дыханье...» быстрая смена статичных картин придает стиху удивительную динамичность, воздушность, дает поэту возможность изобразить тончайшие переходы из одного состояния в другое:

Шепот, робкое дыханье,

Трели соловья,

Серебро и колыханье

Сонного ручья,

Свет ночной, ночные тени,

Тени без конца,

Ряд волшебных изменений

Милого лица,

В дымных точках пурпур розы,

Отблеск янтаря,

И лобзания, и слезы,

И заря, заря!..

Без единого глагола, только краткими назывными предложениями, как художник — смелыми мазками, Фет передает напряженное лирическое переживание. Поэт не изображает подробно развитие взаимоотношений в стихах о любви, а воспроизводит лишь самые значимые минуты этого великого чувства.

Музыкальность поэзии А. Фета

Стихотворение «Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали...» напоминает пушкинское «Я помню чудное мгновенье...»:

Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали

Лучи у наших ног в гостиной без огней.

Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,

Как и сердца у нас за песнию твоей.

Это стихотворение навеяно пением Т. А. Кузьминской (сестры Софьи Андреевны Толстой), описавшей этот эпизод в своих воспоминаниях.

Стихи Фета необыкновенно музыкальны. Это чувствовали и композиторы, современники поэта. П. И. Чайковский говорил о нем: «Это не просто поэт, скорее поэт-музыкант...» Фет считал музыку высшим видом искусства и доводил свои стихи до музыкального звучания. Написанные в романсово-песенном ключе, они очень мелодичны, недаром целый цикл стихов в сборнике «Вечерние огни» Фет назвал «Мелодии». Воспевая красоту, Фет стремится «усилить бой бестрепетных сердец». В стихотворении «Одним толчком согнать ладью живую...» поэт так говорит о призвании «избранника»:

Одним толчком согнать ладью живую

С наглаженных отливами песков,

Одной волной подняться в жизнь иную,

Учуять ветр с цветущих берегов…

Особенности творческого пути

Рождение поэта сильно отразилось на его творческом пути. Отец Фета, богатый и родовитый Орловский помещик Афанасий Шеншин, будучи в германии тайно увёз от туда в Россию жену немецкого чиновника (Фет) Шарлоту. Вскоре шарлота родила сына будущего поэта, который получил имя Афанасий. Шарлота перешла в православие под именем Елизавета, и они венчались в церкви. Через много лет церковные власти раскрыли всё это, и в 15 лет он стал считаться не русским дворянином Шеншиным, а проживающим в России сыном немецкого чиновника Фета. Он лишился всех прав связанных с дворянством. Это его сильно потрясло. Лишь в 1873г. просьба о признании его сыном Шеншина была удовлетворена, но поэт решил сохранить своё имя Фет как литературное. Всё это сильно повлияло на его творческий путь. Чтобы «не убить себя», он сознавал в себе «человека гения» (по Шопенгауэру, философу) и «человека пользы», «Фета» и «Шеншина». Ненавидимое имя «Фет» оказалось связано с любимым искусством, а желанное и, всеми правдами и неправдами, достигнутое «Шеншин» - с той жизненной и житейской практикой, от которой сам так жестоко страдал:

Я между плачущих Шеншин,

И Фет я только средь поющих…

«Чистое искусство» Фета рождало бесконечную неудовлетворённость всем тем, чем жил «человек пользы» Шеншин. «Фет-Шеншин» - единство противоположностей были неразрывно и органически в нём связаны и сплетены. Музыка Чайковского крепко была связана с музой Фета. Чайковский, говоря о несомненной гениальности Фета, говорил о его таланте, как о необъяснимом явлении, ни социально, ни вообще никак.

Лирика

В личности Афанасия Фета удивительным образом сошлись два абсолютно разных человека: тёртый, битый жизнью практик и вдохновенный, неутомимый, буквально до последнего вздоха (а умер он в возрасте 72 лет), певец красоты и любви.

Незаконнорожденный сын мелкого немецкого чиновника, он лишился при этом статуса дворянского сына. Он пытался "выслужить" дворянство, но 13 лет армейской и гвардейской лямки ничего не дали. Тогда он женился по расчету на старой и богатой помещице, стал жестоким и прижимистым сельским хозяином- эксплуататором. Революционерам и даже либералам Фет никогда не сочувствовал и, чтобы достичь желаемого дворянства, долго и громко демонстрировал свои верноподданнические чувства. И только когда Фету было уже 53 года, Александр II изложил благоприятную резолюцию на его прошение. Доходило до смешного: если тридцатилетний Пушкин считал оскорблением пожалование ему царем камер-юнкерского звания (это придворный чин, обычно даваемый молодым людям до 20 лет), то этот русский лирик специально выхлопотал себе камер-юнкерство уже в 70 лет? И при этом Фет писал божественные стихи. Вот стихотворение 1888 года: «Полуразрушенный, полужилец могилы, О таинствах любви зачем ты нам поешь? Зачем, куда тебя домчать не могут силы, Как дерзкий юноша, один ты нас зовешь? Томлюся и пою. Ты слушаешь и млеешь. В напевах старческих твой юный дух живет. Цыганка старая одна еще поет.»

То есть буквально два человека жили в не самой приятной на вид, оболочке. Но какая сила чувства, мощь поэзии, какое страстное, юношеское отношение к красоте, к любви! Поэзия Фета недолго имела успех у современников в 40-е годы, а в 70 - 80-х годах это был успех весьма камерный, отнюдь не массовый. Но массам Фет был знаком, хотя они не всегда знали, что популярные романсы, которые они распевают (в том числе и цыганские) — на слова Фета. "О, долго буду я в молчаньи ночи тайной", "Какое счастие! и ночь и мы одни", "Сияла ночь. Луной был полон сад", "Давно в любви отрады мало", "В дымке-невидимке" и, конечно, "Я тебе ничего не скажу" и "На заре ты ее не буди" — вот лишь немногие стихотворения Фета, положенные на музыку разными композиторами. Лирика Фета тематически крайне бедна: красота природы и женская любовь — вот и вся тематика. Но какой огромной мощи достигает Фет в этих узких пределах. Вот стихотворение 1883 года:

«Только в мире и есть, что тенистый
Дремлющих кленов шатер.
Только в мире и есть, что лучистый
Детски задумчивый взор.
Только в мире и есть, что душистый
Милой головки убор.
Только в мире и есть этот чистый,
Влево бегущий пробор"

Это своеобразная онтология (философское учение о бытии) Фета, хотя философской его лирику назвать трудно. Мир поэта очень узкий, но какой же прекрасный, полный изящества. Грязь жизни, проза и зло жизни не проникали в его поэзию никогда. Прав ли он в этом? Видимо, да, если видеть в поэзии искусство по преимуществу. Красота и должна быть главным в ней. Гениальна лирика природы Фета: "Я пришел к тебе с приветом", "Шепот. Робкое дыханье", "Какая грусть! Конец аллеи", "Это утро, радость эта", "Жду я, тревогой объят" и множество других лирических миниатюр. Они разнообразны, непохожи, каждая являет собой неповторимый шедевр. Но есть общее: во всех них Фет утверждает единство, тождество жизни природы и жизни человеческой души.

В своей лирике природы Фет выступает как антинигилист: если для тургеневского Базарова "природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник", то для Фета природа — единственно храм, храм и фон прежде всего любви, роскошная декорация для тончайших сюжетных изгибов любовного чувства, а во-вторых, храм для вдохновения, умиления и молитвы красоте. Если любовь для Пушкина была проявлением высшей полноты жизни, то для Фета любовь есть единственное содержание человеческого бытия, единственная вера. Эту мысль он утверждает в своих стихах с такой силой, что заставляет усомниться, не язычник ли он. У него и сама природа любит — не вместе, а вместо человека ("В дымке-невидимке"). В то же время вполне в христианском духе Фет считает человеческую душу частицей небесного огня, божьей искрой ("Не тем, господь, могуч, непостижим"), ниспосланной человеку для откровений, дерзаний, вдохновения ("Ласточки", "Учись у них — у дуба, у березы").

Удивительны поздние стихи Фета, 80 - 90-х годов. Дряхлый старик в жизни, в поэзии он превращается в горячего юношу, все мысли которого об одном — о любви, о буйстве жизни, о трепете молодости ("Нет, я не изменил", "Моего тот безумства желал", "Люби меня! Как только твой покорный", "Еще люблю, еще томлюсь").

Разберем стихотворение "Я тебе ничего не скажу", датированное 2 сентября 1885 года. В нем выражена часто встречающаяся у романтиков мысль о том, что языком слов нельзя передать жизнь души, тонкости чувства. Поэтому любовное свидание, как всегда, в окружении роскошной природы, (открывается молчанием: "Я тебе ничего не скажу..."). Романтики не доверяли языку слов как средству выражения души человека, тем более поэта. Впрочем, назвать Фета романтиком затруднительно: очень уж он "земной".Тем не менее, уделом героя стихотворения остается "молча твердить" слова любовного признания. И этот оксюморон (сочетание контрастных по смыслу слов) становится главным словесно-художественным образом стихотворения. Но все-таки, почему он молчит? Какая мотивировка дается этому? Вторая строка уточняет: "Я тебя не встревожу ничуть". Да, как свидетельствуют другие стихотворения, его любовь может и встревожить, взволновать девственную душу его избранницы своими "томленьями" и даже "содроганьями".

Есть и другое объяснение, оно в последней строке второй строфы: его "сердце цветет", подобно ночным цветам, о которых сообщается в начале строфы. Вот тождество человеческой души и природы, выраженное, как и во многих других произведениях Фета, с помощью особого художественного приема, называемого психологическим параллелизмом. К тому же грудь, т. е. вместилище эмоционально-духовного начала, героя "больная, усталая" (первая строка третьей, последней строфы). "Я дрожу" — от ночного ли холодка или от каких-то внутренних душевных причин. И поэтому конец стихотворения зеркально повторяет начало: "Я тебя не встревожу ничуть, / Я тебе ничего не скажу". Трехстопный анапест стихотворения звучит напевно: "Я тебе ничего не скажу", — неоднократно вдохновляло многих композиторов. Стихотворение привлекает тонкостью и изяществом выраженных в нем чувств и естественностью, негромкой простотой их словесного выражения.

Сочинение

Афанасий Фет – один из выдающихся русских поэтов XIX столетия. Расцвет его творчества пришелся на 1860-е годы – период, когда бытовало мнение о том, что основной целью литературы является отображение сложных общественных явлений и социальных проблем. Особое фетовское понимание сути и назначения искусства неотделимо от неприятия поэтом социальной действительности, которая, по его глубокому убеждению, искажает личность человека, подавляет его идеально-духовные свойства, божественно-природные силы. Фет не видел идеала в современном ему общественном мироустройстве и считал бесплодными попытки его изменения.

Именно поэтому творчество Фета как певца «чистого искусства» закрыто от вторжения бытовой повседневности, мирской суеты, грубой реальности, в которой «соловьи клюют бабочек». Поэт намеренно исключает из содержания своей лирики понятие «злободневность», избрав предметом художественного изображения «вечные» человеческие чувства и переживания, тайны жизни и смерти, сложные взаимоотношения между людьми.

По мнению поэта, истинное, глубинное познание мира возможно только в свободном интуитивном творчестве: «Только художник на всем чует прекрасного след». Красота для него – мера всех вещей и истинная ценность:

Целый мир от красоты,

От велика и до мала,

И напрасно ищешь ты

Отыскать ее начало.

Герой Фета «мечтательно предан тишине», «полон нежного волненья, сладостной мечты». Его интересуют «шепот, робкое дыханье, трели соловья», взлеты и падения творческого духа, мимолетные порывы «невысказанных мук и непонятных слез». Его идеальное время года – весна («Теплый ветер тихо веет…», «Весенние мысли», «Еще весны душистой нега…», «Это утро, радость эта…», «Первый ландыш», «Весна на дворе», «Весенний дождь», «Глубь небес опять ясна…», «Ей же»); любимое время суток – ночь («Благовонная ночь, благодатная ночь…», «Тихая, звездная ночь…», «Еще майская ночь», «Какая ночь! Как воздух чист…», «Ночь лазурная смотрит на скошенный луг…»). Его мир – «царство горных хрусталей», «ночной тенистый сад», «неприступный чистый храм души». Его цель – поиск неуловимой гармонии мира, вечно ускользающей красоты:

Пуская в свет мои мечты,

Я предаюсь надежде сладкой,

Что, может быть, на них украдкой

Блеснет улыбка красоты.

Как отмечал сам поэт, признак истинного лирика – готовность «броситься с седьмого этажа вниз головой с непоколебимой верой в то, что он воспарит по воздуху»:

Я загораюсь и горю,

Я порываюсь и парю…

И верю сердцем, что растут

И тотчас в небо унесут

Меня раскинутые крылья…

Красота для Фета не является незыблемой и неизменной – она мимолетна и мгновенна, ощущается как внезапный творческий порыв, наитие, откровение. Яркой иллюстрацией этой мысли выступает стихотворение «Бабочка», отражающее уникальность, самоценность и при этом недолговечность, хрупкость, беспричинность красоты:

Не спрашивай: откуда появилась?

Куда спешу?

Здесь на цветок я легкий опустилась

И вот – дышу.

Поэтому естественно, что лирический герой Фета испытывает смятение чувств, ощущая непостоянство, изменчивость, текучесть мира, живя в состоянии ожидания, предчувствия красоты:

Я жду… соловьиное эхо

Несется с блестящей реки,

Трава при луне в бриллиантах,

На тмине горят светляки.

Я жду… Темно-синее небо

И в мелких, и в крупных звездах,

Я слышу биение сердца

И трепет в руках и ногах.

Обратим внимание: красота, по Фету, присутствует везде, разлита повсюду – и в «блестящей реке», и в «темно-синем небе». Это природная и, одновременно, божественная сила, которая соединяет небо и землю, день и ночь, внешнее и внутреннее в человеке.

В поэзии Фета оживают, зримо предстают самые абстрактные, нематериальные картины и образы:

То ветра немое лобзанье,

То запах фиалки ночной,

То блеск замороженной дали

И вихря полночного вой.

По мнению поэта, суть настоящего искусства – поиск красоты в обыденных предметах и явлениях мира, простых чувствах и образах, мельчайших деталях повседневности – шуме ветра, запахе цветка, сломанной ветке, милом взоре, касании руки и т.п.

Пейзажная живопись фетовской лирики неотделима от живописи переживаний души. Лирический герой Фета прежде всего певец «тонких линий идеала», субъективных впечатлений и романтических фантазий («Пчелы», «Колокольчик», «Сентябрьская роза», «На кресле отвалясь, гляжу на потолок…», «Среди звезд»).

Фетовская муза демонически изменчива и романтически неуловима: она то «кроткая царица ясной ночи», «заветная святыня», то «богиня гордая в расшитой епанче», «молодая владычица сада» – но при этом неизменно «небесная», «незримая земле», всегда недосягаемая для мирской суеты, грубой действительности, постоянно заставляющая «томиться и любить».

В связи с этим, Фету как никому другому из русских поэтов XIX века была близка тютчевская идея «молчания» («silentium»): «Как беден наш язык!..»; «Людские так грубы слова…» – в отчаянии восклицает его лирический герой, которому «ангел шепчет неизреченные глаголы». По мнению поэта, прекрасное невыразимо и самодостаточно: «Только песне нужна красота, // Красоте же и песен не надо» («Только встречу улыбку твою…»). Однако, в отличие от Тютчева, Фет предан романтической вере в возможность творческого озарения, отражения в поэзии сложной палитры чувств и ощущений:

Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук

Хватает на лету и закрепляет вдруг

И темный бред души и трав неясный запах…

Типичное состояние лирического героя Фета – духовная болезнь, одержимость идеей идеала, прекрасного, «раздраженье недужной души». Он постоянно балансирует между покоем и смятением, мрачностью тоски и счастьем просветленности, страхом потери и радостью обретения. Очень ярко это состояние передается в стихотворении «Качели»:

И чем ближе к вершине лесной,

Чем страшнее стоять и держаться,

Тем отрадней взлетать над землей

И одним к небесам приближаться.

Таким образом, по Фету, состояние цельности и гармонии недостижимо в реальном мире, мечта разбивается в столкновении с грубой действительностью. Поэтому в его лирике постоянно присутствует и по-разному варьируется мотив сна. Это и сон-смерть, сон-спасение, и сон-надежда, и сон-мечта:

Мне снился сон, что сплю я непробудно,

Что умер я и в грезы погружен;

И на меня ласкательно и чудно

Надежды тень навеял этот сон.

(«Грезы»)

Фетовский герой постоянно ищет точку опоры, образ надежды, источник вдохновения, которые находит, с одной стороны, в естественной гармонии природы:

Люблю безмолвие полунощной природы,

Люблю ее лесов лепечущие своды.

Люблю ее степей алмазные снега.

С другой стороны, его вдохновляет рукотворная гармония античности, воплощенная в скульптурно совершенных и, одновременно, пластически гибких женских образах («Диана», «Вакханка», «Нимфа и молодой сатир»). Идеалом же становится вечно живой и влекущий образ Венеры Милосской:

И целомудренно и смело,

До чресл сияя наготой,

Цветет божественное тело

Неувядающей красой.

Итак, лирика А.А. Фета обладает несомненным общественным содержанием, но это содержание носит не конкретно-исторический, а вневременной универсальный, общечеловеческий характер – нравственный, психологический, философский.

Противоречивость жизни и личности Фета, времени, в которое ему выпало жить, практически не отразилась в его лирике, гармоничной, по преимуществу светлой, жизнеутверждающей. Поэт сознательно стремился противопоставить собственным неудачам и испытаниям, прозе жизни, угнетающей человеческий дух, «чистый и свободный воздух поэзии».
Обращаясь в стихотворении «Поэтам» (1890) к собратьям по перу, Фет писал:
С торжищ житейских, бесцветных и душных,
Видеть так радостно тонкие краски,
В радугах ваших, прозрачно-воздушных,
Неба родного мне чудятся ласки.
Оригинальный взгляд на поэзию он формулировал так: «Поэт есть сумасшедший и никуда не годный человек, лепечущий божественный вздор». В этом высказывании выражена мысль об иррациональности поэзии. «Что не выразишь словами, звуком на душу навей», — вот задача поэта. Творчество Фета в соответствии с этой установкой чрезвычайно музыкально. Он, как правило, не стремится создавать картины, а говорит о своем впечатлении от увиденного, услышанного, осмысленного. Не случайно Фета называют предшественником импрессионизма (от франц. Impression — впечатление), направления, утвердившегося в искусстве рубежа XIX—XX вв.
Стихотворение «Майская ночь» (1870) показательно для уяснения творческой методологии Фета. Оно являет собой оригинальный сплав романтизма и реализма. Поэт, вроде бы, говорит о невозможности счастья «на суетной земле... в среде убогой», «оно — как дым», но идеал Фета все же реализуется в сугубо земной, хотя возвышенной и прекрасной любви, в столь же полных жизни, красок, запахов картинах природы. Социальное, житейское поэт последовательно противопоставляет иным проявлениям земного бытия, полным эстетического содержания.
Природа — не просто одна из тем лирики Фета, но важнейший источник поэтической образности большинства его стихотворений.
В стихотворении «Вечер» (1855) с удивительной тонкостью передан сам процесс перехода природы от дневного к ночному состоянию. Вся первая строфа составлена из безличных предложений, призванных выразить текучесть, переходность момента, движение, в котором находится мир:
Прозвучало над ясной рекою,
Прозвенело в померкшем лугу,
Прокатилось над рощей немою,
Засветилось на том берегу.
Затем синтаксис становится более полным, как бы создавая впечатление ставших в вечернем свете более четкими контуров предметов.
Переходные, пограничные состояния природы особенно привлекают поэта. Они запечатлеваются как слепок тайных желаний человеческой души, стремящейся к возвышенному и любящей земное. В стихотворении «Заря прощается с землею...» (1858) этот человеческий аспект восприятия происходящего в мире выражен отчетливо. Позиция лирического героя обозначена уже в первой строфе:
Смотрю на лес, покрытый мглою,
И на огни его вершин.
Именно ему принадлежат восхищенные восклицания двух последующих четверостиший, он размышляет о том, что деревья, стремящиеся в небо вслед за уходящими солнечными лучами:
Как будто, чуя жизнь двойную
И ей овеяны вдвойне, —
И землю чувствуют родную,
И в небо просятся оне.
...Как душа человека — в этом убеждает одухотворенная картина вечернего леса, созданная поэтом.
Фет не акцентирует связь человека с природой, она проявляется как естественное качество изображаемой жизни, героев. В этом, кроме проанализированных выше, убеждает и стихотворение «Еще весны душистой нега» (1854). Полные снега овраги, гремящая по утренней морозной земле телега, пролетающие вестниками весны птицы, «красавица степная с румянцем сизым на щеках» изображены как естественные части общей картины жизни, ждущей очередного и вечно нового прихода весны.
Синтаксическая «крайность» характеризует и строй стихотворений «Это утро, радость эта...» (1881), «Шепот, робкое дыханье...» (1850). Здесь поэт вовсе отказывается от глаголов. При этом стихотворения наполнены событиями жизнью, движением. В пейзажном стихотворении «Это утро, радость эта...» перечисление, нагнетание примет весны может показаться «голым», безоценочным: «Эти горы, эти долы, эти мошки, эти пчелы, этот зык и свист». Но все перечисляемое окрашено в совершенно определенные тона первой строкой, как первым лучом утреннего весеннего солнца. И повторяющееся 23 раза в разных вариантах местоимение — «это», «эта», «этот», «эти» — как бы связывает разрозненные кусочки бытия в единую живую и движущуюся картину Каждый повтор — как вдох и выдох восторга перед открывающейся красотой преображенной весенней природы.
В стихотворении «Шепот, робкое дыханье...» при отсутствии сказуемых поэт создает последовательный рассказ о любовном свидании, вечерней встрече (первая строфа), дивной ночи, проведенной любящими наедине (вторая строфа), расставанье на утренней заре (третья строфа). Природа дает поэту краски для создания картины полной неги и в то же время целомудренной любви. Прием психологического параллелизма использован здесь поэтом с высшим мастерством. Любовь в изображении Фета драгоценна каждым своим мигом, даже слезы расставания — одно из проявлений счастья, переполняющего любящих и выплеснувшегося в финальной строке:
И заря, заря!
Стихотворения «На заре ты ее не буди», «Я пришел к тебе с приветом...» также являются классическими образцами любовной лирики Фета. Впрочем, как всегда у Фета, можно говорить лишь о доминирующей в произведении теме, но ее развитие включает в орбиту художественного изображения иные темы, мотивы, образный мир расширяется, стремясь охватить бытие в целом.
В «Я пришел к тебе с приветом...» (1843) лирический герой стремится приобщить любимую к тому миру, который любит, которому органически принадлежит. В первых двух строфах он является ей, как вестник вечно радостного, прекрасного, обновляющегося с каждым новым днем мира живой природы. И как органичная ее часть, естественное продолжение должны восприниматься любовь, песня, о которых идет речь дальше.
Характерной особенностью картин Фета является обобщенность, частое отсутствие конкретики, индивидуального лика того, о чем идет речь. Излюбленные им образы — солнце, луна, свет, лес, воздух, день, вечер, утро, ночь — едины для всех. И в этом стихотворении речь идет о лесе, листьях, ветках, птицах вообще. Каждый читатель имеет возможность наполнить образы, воплощенные поэтом в индивидуально-неповторимой стихотворной форме, собственным зрительным, звуковым, чувственным содержанием, конкретизировать их в своем воображении за счет знакомых, дорогих и близких только ему картин, деталей.
То же можно сказать и о возлюбленной, к которой обращается лирический герой. Очевидно, что ему нет необходимости рисовать ее индивидуализированный портрет, говорить о каких-то личностных психологических качествах, потому что он ее знает, да к тому же и любит, и эта любовь делает прекрасным все окружающее. Читатель через собственный жизненный опыт может прикоснуться к доступному для всех, хрупкому и прекрасному чувству, которое так эмоционально вылилось в восклицаниях лирического героя стихотворения. Предельная обобщенность сочетается у Фета с удивительной интимностью переживания.
Так же естественно, как светит солнце, непреднамеренно, как приходит любовь, рождается и поэзия, песня, о которой идет речь в заключительной строфе стихотворения. И неважно, о чем она будет. Радость, счастье, «веселье», доступные каждому, явятся в ней — это важнее. Красота природы, любви, поэзии, жизни воплощается в этом стихотворении Фета в неразрывном и естественном единстве.
Лирика А.А.Фета по праву считается одним из наиболее ярких и оригинальных явлений русской поэзии. Она серьезно повлияла на развитие поэтов последующих десятилетий, и главное, позволяет новым поколениям читателей приобщиться к миру непреходящей красоты человеческих чувств, природы, тайной власти загадочного и прекрасного музыкального слова.

Славу А. А. Фета в русской литературе составила его поэзия. Причем в читательском сознании он давно воспринимается как центральная фигура в области русской классической лирики. Центральная с хронологической точки зрения: между элегическими опытами романтиков начала XIX столетия и Серебряным веком (в знаменитых ежегодных обзорах русской литературы, которые печатал в начале 1840-х годов В. Г. Белинский, имя Фета стоит рядом с именем М. Ю. Лермонтова; итоговый же свой сборник «Вечерние огни» Фет издает в эпоху пред-символизма). Но центральная и в другом смысле — по характеру его творчества: оно в высшей степени отвечает нашим представлениям о самом явлении лирики. Можно было бы назвать Фета самым «лиричным лириком» XIX века.

Один из первых тонких ценителей фетовской поэзии критик В. П. Боткин главным ее достоинством называл лиризм чувства. Об этом же писал и другой его современник, известный литератор А. В. Дружинин: «Фет чует поэзию жизни, как страстный охотник чует неведомым чутьем то место, где ему следует охотиться».

Непросто сразу ответить на вопрос о том, как проявляется этот лиризм чувства, откуда берется это ощущение фетовского «чутья поэзии», в чем, собственно, состоит своеобразие его лирики.

По своей тематике на фоне поэзии романтизма лирика Фета, особенности и темы которой мы подробно разберем, достаточно традиционна. Это пейзажная, любовная лирика, антологические стихотворения (написанные в духе античности). И сам Фет в своем первом (изданном в то время, когда он был еще студентом Московского университета) сборнике «Лирический пантеон» (1840) открыто продемонстрировал свою верность традиции, представив своеобразную «коллекцию» модных романтических жанров, подражая Шиллеру, Байрону, Жуковскому, Лермонтову. Но это был ученический опыт. Собственный голос Фета читатели услышали чуть позже — в его журнальных публикациях 1840-х годов и, главное, в последующих его сборниках стихотворений — 1850,1856 годов. Издатель первого из них, друг Фета поэт Аполлон Григорьев, в своей рецензии написал о самобытности Фета как поэта субъективного, поэта неопределенных, недосказанных, смутных чувств, как он выразился — «получувств».

Конечно, Григорьев имел в виду не размытость и неясность фетовских эмоций, а стремление поэта выразить такие тонкие оттенки чувства, которые не могут быть однозначно поименованы, охарактеризованы, описаны. Да Фет и не тяготеет к описательным характеристикам, к рационализму, наоборот — всячески стремится уйти от них. Тайна его стихов во многом определяется как раз тем, что они принципиально не поддаются растолкованию и вместе с тем производят впечатление удивительно точно переданного душевного состояния, переживания.

Таково, к примеру, одно из самых известных, ставшее хрестоматийным стихотворение «Я пришел к тебе с приветом... ». Лирический герой, захваченный красотой летнего утра, стремится поведать о ней своей любимой — стихотворение представляет собой произнесенный на одном дыхании монолог, обращенный к ней. Наиболее часто повторяющееся слово в нем — «рассказать». Оно возникает на протяжении четырех строф четырежды — как рефрен, определяющий настойчивое желание, внутреннее состояние героя. Однако никакого связного рассказа в этом монологе как раз и нет. Нет и последовательно выписанной картины утра; есть ряд маленьких эпизодов, штрихов, деталей этой картины, как будто выхваченных наугад восторженным взглядом героя. Но чувство, цельное и глубокое переживание этого утра в высшей степени есть. Оно сиюминутно, но сама минута эта бесконечно прекрасна; рождается эффект остановленного мгновения.

В еще более заостренной форме этот же эффект видим в другом стихотворении Фета — «Это утро, радость эта... ». Здесь чередуются, смешиваются в вихре чувственного восторга уже даже не эпизоды, детали, как это было в предшествующем стихотворении, а отдельные слова. Причем слова номинативные (называющие, обозначающие) — имена существительные, лишенные определений:

Это утро, радость эта,

Эта мощь и дня и света,

Этот синий свод,

Этот крик и вереницы,

Эти стаи, эти птицы,

Этот говор вод...

Перед нами как будто только простое перечисление, свободное от глаголов, глагольных форм; стихотворение-эксперимент. Единственное поясняющее слово, многократно (уже не четыре, а двадцать четыре (!) раза) возникающее на пространстве восемнадцати коротких строк — «это» («эти», «этот»). Согласимся: чрезвычайно неживописное слово! Казалось бы, оно так мало подходит для описания такого красочного явления, как весна! Но при чтении фетовской миниатюры возникает завораживающее, магическое, прямо проникающее в душу настроение. И в частности, заметим, благодаря неживописному слову «это». Многократно повторенное, оно создает эффект непосредственного видения, нашего соприсутствия в мире весны.

Являются ли остальные слова только отрывочными, внешне беспорядочными? Они выстроены в логически «неправильные» ряды, где соседствуют абстракции («мощь», «радость») и конкретные черточки пейзажа («синий свод»), где союзом «и» соединены «стаи» и «птицы», хотя, очевидно, подразумеваются птичьи стаи. Но и эта бессистемность значима: так выражает мысли человек, захваченный непосредственным впечатлением и глубоко его переживающий.

Зоркий глаз исследователя-литературоведа может выявить в этом как будто сумбурном перечислительном ряду глубинную логику: сначала взгляд, устремленный вверх (небо, птицы), потом — вокруг (ивы, березы, горы, долы), наконец — обращенный внутрь себя, в свои ощущения (мгла и жар постели, ночь без сна) (Гаспаров). Но это именно глубинная композиционная логика, восстанавливать которую читатель не обязан. Его дело — пережить, прочувствовать «весеннее» душевное состояние.

Ощущение удивительно прекрасного мира присуще лирике Фета, и во многом оно возникает благодаря такой внешней «случайности» отбора материала. Создается впечатление, что любые, наугад выхваченные взглядом из окружающего черты и детали упоительно прекрасны, но тогда (делает вывод читатель) таков и весь мир, остающийся за пределами внимания поэта! Такого впечатления Фет и добивается. Его поэтическая саморекомендация красноречива: «природы праздный соглядатай». Иными словами, красота природного мира не требует усилий для ее выявления, она бесконечно богата и как будто сама идет навстречу человеку.

Образный мир лирики Фета создается нетрадиционно: зрительные детали производят впечатление случайно «бросившихся в глаза», что дает повод называть фетовский метод импрессионистическим (Б. Я. Бухштаб). Цельность, единство фетовскому миру придают в большей степени не зрительные, а другие виды образного восприятия: слуховые, обонятельные, осязательные.

Вот его стихотворение, названное «Пчелы »:

Пропаду от тоски я и лени,

Одинокая жизнь не мила,

Сердце ноет, слабеют колени,

В каждый гвоздик душистой сирени,

Распевая, вползает пчела...

Если бы не заглавие, то начало стихотворения могло бы озадачить неотчетливостью своего предмета: о чем оно? «Тоска» и «лень» в нашем сознании — явления, достаточно далекие друг от друга; здесь же они соединены в единый комплекс. «Сердце» перекликается с «тоской», но в противовес высокой элегической традиции здесь сердце — «ноет» (фольклорно-песенная традиция), к чему тут же добавляется упоминание о совсем уж невозвышенных слабеющих коленях... «Веер» этих мотивов фокусируется в конце строфы, в ее 4-й и 5-й строках. Они готовятся композиционно: перечисление в рамках первой фразы все длится, перекрестная рифмовка настраивает читателя на ожидание четвертой строки, рифмующейся со 2-й. Но ожидание затягивается, оттягивается неожиданно продолжающей рифменный ряд строчкой со знаменитым «гвоздиком сирени» — первой зримой деталью, сразу впечатывающимся в сознание образом. Его возникновение завершено в пятой строке появлением «героини» стихотворения — пчелой. Но тут уже важна не внешне зримая, а звуковая ее характеристика: «распевая». Это распевание, помноженное на бесчисленное множество пчел («в каждый гвоздик»!), и создает единое поле поэтического мира: весеннего роскошного гула-гуда в буйстве цветущих сиреневых кустов. Вспоминается заглавие — и определяется главное в этом стихотворении: чувство, трудно передаваемое словом состояние весенней неги, «смутных душевных порывов, не поддающихся даже тени анализа прозаического» (А. В. Дружинин).

Птичьим криком, «зыком», «свистом», «дробью» и «трелями» созидался и весенний мир стихотворения «Это утро, радость эта...».

А вот примеры обонятельной и осязательной образности:

Что за ночь! Прозрачный воздух скован;

Над землей клубится аромат.

О, теперь я счастлив, я взволнован,

О, теперь я высказаться рад!

«Что за ночь…»

Еще аллей не сумрачен приют,

Между ветвей небесный свод синеет,

А я иду — душистый холод веет

В лицо — иду — и соловьи поют.

«Еще весна...»

На пригорке то сыро, то жарко,

Вздохи дня есть в дыханьи ночном...

«Вечер»

Насыщенное запахами, влагой, теплом, ощущаемое в веяниях и дуновениях, пространство лирики Фета ощутимо материализуется — и цементирует детали внешнего мира, превращая его в неделимое целое. В пределах этого единства слиты воедино природа и человеческое «я». Чувства героя не столько созвучны событиям природного мира, сколько принципиально неразделимы с ними. Это можно было видеть во всех текстах, о которых шла речь выше; предельное («космическое») проявление этого найдем в миниатюре «На стоге сена ночью...». А вот стихотворение, также выразительное в этом плане, которое относится уже не к пейзажной, а к любовной лирике:

Жду я, тревогой объят,

Жду тут на самом пути:

Этой тропой через сад

Ты обещалась прийти.

Стихотворение о свидании, о предстоящей встрече; но сюжет о чувствах героя разворачивается через демонстрацию частных деталей природного мира: «плачась, комар пропоет»; «свалится плавно листок»; «словно струну оборвал Жук, налетевши на ель». Слух героя предельно обострен, состояние напряженного ожидания, всматривания и вслушивания в жизнь природы переживается нами благодаря замеченным им, героем, мельчайшим штрихам жизни сада. Они соединяются, сплавляются воедино в последних строчках, своеобразной «развязке»:

Ах, как пахнуло весной!

Это наверное ты!

Для героя дуновение весны (весеннего ветерка) неразделимо с приближением любимой, и мир воспринимается целостным, гармоничным и прекрасным.

Этот образ Фет выстраивал на протяжении долгих лет своего творчества, сознательно и последовательно уходя от того, что сам называл «тягостями будничной жизни». В реальной биографии Фета таких тягостей было более чем достаточно. В 1889 году, подводя итог своему творческому пути в предисловии к сборнику «Вечерние огни» (третий выпуск), он писал о своем постоянном стремлении «отворачиваться» от будничного, от скорби, не способствовавшей вдохновению, «чтобы хотя на мгновение вздохнуть чистым и свободным воздухом поэзии». И несмотря на то что у позднего Фета появляется немало стихотворений и печально-элегического, и философско-трагедийного характера, в литературную память многих поколений читателей он вошел прежде всего как создатель прекрасного мира, хранящего вечные человеческие ценности.

Он жил представлениями об этом мире, а поэтому стремился к убедительности его облика. И это ему удавалось. Особая достоверность фетовского мира — своеобразный эффект присутствия — возникает во многом благодаря конкретике образов природы в его стихах. Как давно было замечено, у Фета, в отличие, скажем, от Тютчева, мы почти не встретим слов родовых, обобщающих: «дерево», «цветок». Гораздо чаще — «ель», «береза», «ива»; «георгин», «акация», «роза» и т. п. В точном, любовном знании природы и умении использовать его в художественном творчестве рядом с Фетом можно поставить, пожалуй, только И. С. Тургенева. И это, как мы уже отметили, природа, неотделимая от душевного мира героя. Она обнаруживает свою красоту — в его восприятии, и через это же восприятие раскрывается его душевный мир.

Многое из отмеченного позволяет говорить о сходстве лирики Фета с музыкой. На это обращал внимание сам поэт; о музыкальности его лирики неоднократно писала критика. Особенно авторитетно в этом отношении мнение П. И. Чайковского, считавшего Фета поэтом «безусловно гениальным», который «в лучшие свои минуты выходит из пределов, указанных поэзии, и смело делает шаг в нашу область».

Понятие музыкальности, вообще говоря, может подразумевать многое: и фонетическое (звуковое) оформление стихотворного текста, и мелодичность его интонации, и насыщенность гармоничными звуками, музыкальными мотивами внутреннего поэтического мира. Все эти особенности присущи поэзии Фета.

В наибольшей мере мы можем ощутить их в стихотворениях, где музыка становится предметом изображения, прямой «героиней», определяя собой всю атмосферу поэтического мира: например, в одном из известнейших его стихотворений «Сияла ночь... ». Здесь музыка формирует сюжет стихотворения, но одновременно и само оно звучит особенно гармонично и напевно. В этом проявляется тончайшее фетовское чувство ритма, стиховой интонации. Такие тексты легко положить на музыку. И Фет известен как один из самых «романсных» русских поэтов.

Но можно говорить о музыкальности лирики Фета и в еще более глубоком, сущностно-эстетическом смысле. Музыка — самое выразительное из искусств, непосредственно воздействующее на сферу чувств: музыкальные образы формируются на основе ассоциативного мышления. Вот к этому качеству ассоциативности и взывает Фет.

Встречаясь неоднократно — то в одном, то в другом стихотворении,— наиболее любимые им слова «обрастают» дополнительными, ассоциативными смыслами, оттенками переживаний, тем самым семантически обогащаясь, приобретая «экспрессивные ореолы» (Б. Я. Бухштаб) — дополнительные смыслы.

Таким становится у Фета, например, слово «сад». Сад у Фета — лучшее, идеальное место мира, где происходит органичная встреча человека с природой. Там царит гармония. Сад — место размышлений и воспоминаний героя (здесь можно увидеть отличие Фета от близкого ему по духу А. Н. Майкова, у которого сад — пространство человеческого преобразующего труда); именно в саду происходят свидания.

Поэтическое слово интересующего нас поэта — слово преимущественно метафорическое, и оно многосмысленно. С другой стороны, «кочуя» из стихотворения в стихотворение, оно связывает их между собой, формируя единый мир лирики Фета. Не случайно поэт так тяготел к объединению своих лирических произведений в циклы («Снега», «Гадания», «Мелодии», «Море», «Весна» и многие другие), в которых каждое стихотворение, каждый образ особенно активно обогащался благодаря ассоциативным связям с соседствующими.

Эти особенности лирики Фета были замечены, подхвачены и развиты уже в следующем литературном поколении — поэтами-символистами рубежа веков.

Поэзию Афанасия Афанасьевича Фета (1820-1892) современники знали по следующим прижизненным авторским сборникам: «Лирический Пантеон» (М., 1840); «Стихотворения» (М., 1850); «Стихотворения» (СПб, 1856); «Стихотворения». 2 части (М., 1863); «Вечерние огни». Вып. 1-4. (М., 1883; 1885; 1888; 1891).

Фет писал и прозу - художественную (известны семь его рассказов, созданных в период с 1854 по 1889 годы) и публицистическую («Заметки о вольнонаемном труде», 1863-1871 годов), статьи о поэзии и искусстве и объемные мемуары: «Мои воспоминания (1848-1889)», в 2-х томах (М., 1890) и «Ранние годы моей жизни» (изданы посмертно. М., 1893). В истории русской и мировой литературы он, однако, прежде всего один из величайших лириков.

В советское время творчество Фета рассматривалось по преимуществу в рамках какого-то литературного «направления»: его относили к так называемому «чистому искусству», в нем видели «романтический вариант пушкинской поэзии действительности» (Д. Благой), предвестие русского символизма и чаще всего - раннюю оригинальную разновидность европейского импрессионизма. Три последних определения нередки и в современных работах о поэте. Вместе с тем становится все более очевидным, что уловить с их помощью поэтическую неповторимость Фета в сравнении не только с гражданственной поэзией Н.А. Некрасова, но и с творчеством таких его эстетических «сподвижников», как А. Майков, А.К. Толстой, Л. Мей, Н. Щербина, Я. Полонский, едва ли возможно. Думаем, прав В. В. Кожинов, когда вопреки широко распространенной квалификации поэзии Фета как «импрессионистической» (весомо заявившей себя в Западной Европе последней трети XIX века) считает, что речь тут может идти лишь о «внешней аналогии, а не о действительной творческой близости». Замечание это можно отнести и к попыткам напрямую связать художественное мировосприятие Фета как с пушкинской «поэзией действительности», так и с «романтическим “двоемирием”» (А. Ауэр).

По нашему убеждению, глубинные корни художнической позиции Фета уходят в общий внутренний драматизм той эпохи всеобщего кризиса, которая в России, подспудно нарастая уже с 1840-х годов, обрела свою кульминацию в 1860-е и вновь достигла высшей остроты на рубеже 1870 - 1880-х годов. А Фет ощущал этот драматизм ничуть не меньше, чем И. Тургенев, Ф. Достоевский, Ф. Тютчев или Л. Толстой. «...К чему же мы в настоящий момент пришли?», - спрашивает он 29 июня 1879 года автора «Войны и мира». И сам отвечает: «Мне кажется, к одному и тому же убеждению <...>, что в таком хаосе понятий, стремлений, условий жизни, какие нас окружают, никакое государство, народ, общество, семейство, человек жить не могут. Нужна другая форма. Какая? Это другой вопрос. Мы, как во время бури, швыряем за борт, как одурелые, все, что под руку попадет, и ненужный груз, и образа, и компас, и руль, и паруса, и канаты, и собственных детей. Когда это кончится? Бог знает. И чем?» (курсив мой. - /?.//.).

Стимулируя в русском человеке быстрый рост личностного начала, названная эпоха тем самым открывала ему перспективу уже непосредственных и в идеале гармонических связей со всей нацией, человечеством, природой и мирозданием. Однако при полном отсутствии в реальности не априорных и всего лишь умозрительных, а «выжитых» (Ф. Достоевский) морально-нравственных основ чаемой гармонии одновременно оставляла его перед лицом сложнейших социальных и онтологических проблем, требовавших новых решений, «покинутым» лишь на самого себя (Ф. Тютчев).

Для писателей и творцов искусства важнейшей из них становилась проблема отношения в их деятельности и жизни начала эстетического с этическим (нравственным, моральным), цели художественной с практической (личной и общественной), вообще художника и человека.

Обретающая особую остроту в переломные периоды исторического развития, она по-разному решалась А. Пушкиным в стихотворениях «Пророк» (1826), где поэт - прежде всего нравственноэтический деятель, призванный «Глаголом жечь сердца людей», и в стихотворении «Поэт и толпа» (1828), трактующем поэта как создателя «звуков сладких и молитв», чуждого «житейского волненья» с его утилитарно-корыстными интересами и битвами. В этом же духе понята данная проблема и в следующей заметке Пушкина (сделана не ранее 1825 года) на полях статьи П.А. Вяземского «О жизни и сочинениях В.А. Озерова»: «Поэзия выше нравственности - или по крайней мере совсем иное дело. Господи

Суси! Какое дело поэту до добродетели и порока? Разве их одна поэтическая сторона». Противоположная позиция в этом вопросе была сформулирована поэтом-декабристом К. Рылеевым, для которого основная цель и ценность художника в его «Любви к общественному благу!» («Бестужеву», 1825), а в 1860-е годы - Н. Некрасовым в его «Поэте и гражданине» («Будь гражданин! служа искусству, / Для блага ближнего живи, / Свой гений подчиняя чувству / Всеобнимаюшей любви...») и «Элегии» («Я лиру посвятил народу своему. / Быть может, я умру неведомый ему, / Но я ему служил - и сердцем я спокоен... Пускай наносит вред врагу не каждый воин, / Но каждый в бой иди!..»). Нравственно-этический пафос своего творчества подчеркивает поздний Л. Толстой, отмежевывая себя на этом основании от Пушкина, И. Тургенева и И. Гончарова, по его мнению, только литераторов, заявлением: «Лермонтов и я - не литераторы». Позднее словами «О, я хочу безумно жить: / Все сущее - увековечить, / Безличное - вочело- вечить, / Несбывшееся - воплотить!» акцентирует равную с эстетической этическую заинтересованность своего искусства в стихотворении, начинавшемся этими словами, А. Блок. Понимание своей поэзии как труда «общественно полезного», как «поэзии борьбы» и поэта как «народа водителя и одновременно - народного слуги» будет многократно декларировать В. Маяковский.

Отнюдь не миновал названной проблемы и А. Фет. Более того, в сравнении с рядом других авторов из поколения «людей сороковых годов» он решил ее без колебаний и наиболее радикально. Именно - сознательным и бескомпромиссным разделением своей личности на: 1) Фета-поэта и 2) Фета - практического человека.

В научной литературе о Фете были попытки объяснить его раздвоенность влиянием пессимистической философии А. Шопенгауэра, главный труд которого «Мир как воля и представление» Фет с 1870-х годов переводил на русский язык. Вслед за И. Кантом Шопенгауэр противопоставил искусство как утилитарно «бесполезную», но свободную деятельность человека остальным видам труда и жизненной практике в целом как сфере, подчиненной внешней необходимости и поэтому несвободной и рабской. Каждая из них, по Шопенгауэру, имеет своих служителей, в первом случае - «людей гения», во втором - «людей пользы», друг с другом несовместимых.

В стихах Фета, его статьях об искусстве и письмах можно встретить те или иные переклички с формулами немецкого философа. Это, однако, не заимствования. Как верно отметил Н. Скатов,

«у Шопенгауэра Фет находил подтверждение тому, что уже определяло весь его духовный и эмоциональный строй, его глубоко пессимистическое, наконец, трагическое мироощущение». И определяло, дополним исследователя, не со зрелых лет, а с ранней юности. «Если ты пессимист, - напоминат в 1890-м году Фету с молодости дружный с ним Я.П. Полонский, - то вовсе не по милости Шопенгауэра; ты в студенческие годы был почти таким же». Он же свидетельствует о резком расхождении уже у студента Фета интересов житейских , реальных и - поэтических , идеальных : «Я <...> помню один твой разговор со мной <...> - разговор о женитьбе, который в то время поразил мою романтическую, вечно влюбленную душу. И странная игра природы!.. В своем поэтическом творчестве ты, как бы назло себе, идеалист...». Этот факт подтверждает и другой студенческий друг Фета - Аполлон Григорьев, так пишущий о нем в своей повести «Офелия»: «Он был художник, в полном смысле этого слова: в высокой степени присутствовала в нем способность творения... <...> С способностью творения в нем росло равнодушие. Равнодушие - ко всему, кроме способности творить, - к божьему миру, как скоро предметы оного переставали отражаться в его творческой способности...» (курсив мой. - В.Н.).

Главным источником и раздвоенности и жизненного пессимизма Фета стала, по нашему убеждению, индивидуально-семейная драма будущего поэта, но из тех, что при кажущейся случайности объективно предвосхищали общий разлад и распад, которые в период системного общественного кризиса России 1860-х годов охватят уже множество «исторически сложившихся» (Ф. Достоевский) сословно-патриархальных семейств страны.

Афанасий Афанасьевич до четырнадцати лет жил и воспитывался в доме орловского дворянина-помещика Афанасия Неофи- товича Шеншина и его вывезенной из Германии жены, урожденной Шарлоты Беккер, которых считал своими родителями и сердечно любил. Неожиданно над ним грянул удар: в немецкий пансион лифляндского города Верро, куда Фет был отдан на учебу, пришло письмо от отца, где тот, без дальнейших объяснений, сообщал ему, что отныне он должен носить фамилию Фет.

Как выяснят биографы поэта, он, родившись в орловском имении А.Н. Шеншина Новоселки, был не сыном Шеншина, а его усыновленным пасынком. О подлинном отце подростка сообщил в гневном письме Шеншину Карл Беккер, родитель матери Афанасия Шарлоты. Им был Иоганн Фёт, чиновник, служивший в суде немецкого города Дармштадта. На основании этих фактов «Орловская духовная консистория отлучила будущего поэта от рода Шеншиных» и от их родовой фамилии (А. Ауэр).

Все это Фет узнает и сам, но много позже. В тот же момент он «ощутил тягчайшие последствия, связанные с новой его фамилией. Это было утратой всего, чем он неотъемлемо обладал, - дворянского звания, положения в обществе, имущественных прав, даже национальности, русского гражданства» (Д. Благой). Но самым мучительным для юноши оказались все же, думаем, не сословные и материальные потери, а жестокая травма, нанесенная его человеческому достоинству, особенно ранимому в этом возрасте. Из потомка старинного и уважаемого рода Фет, по существу, фактически сделался членом «случайного семейства» несколькими десятилетиями ранее появления самого этого понятия в творчестве Ф. Достоевского. И, как и будущий герой романа «Подросток» (1875) Аркадий Долгорукий, незаконнорожденный сын помещика Версилова, он уже в пансионе испытает не только оскорбительные догадки и злые издевки своих соучеников, но и боль за опозоренную во мнениях того времени мать.

С тех пор новую фамилию будущему поэту было суждено официально носить без малого четыре десятка лет, что сам он считал страшной драмой, «изуродовавшей» его жизнь. Именно так он охарактеризует свое неожиданное переименование в письме к жене от января 1874 года, когда ему удалось вернуть себе и имя Шеншина и потомственное социальное положение. «Теперь, - говорит он, когда всё, слава Богу, кончено, ты представить себе не можешь, до какой степени мне ненавистно имя Фет. <...> Если спросить: как называются все страдания, все горести моей жизни, я отвечу: имя им - Фет».

По всей очевидности, уже с момента случившегося Фет поставил перед собой задачу во что бы то ни стало вернуть себе почитаемый персональный статус, в сословном российском обществе, однако, сопряженный прежде всего со званием дворянина. Много лет спустя отвечая на вопрос дочери Л.Н. Толстого Татьяны Львовны «Чем или кем желали бы вы быть?», Фег напишет: «Вполне достойным уважения».

Скорейшим путем к дворянству и тем самым к чаемому Фетом общественному уважению в России была военная служба. И Фет, выпускник словесного отделения Московского университета, уже познавший радость творчества и литературный успех, в 1845 году вступает унтер-офицером в Кирасирский Военного ордена полк, расквартированный в далекой Херсонской губернии. С 1853 года он, прикомандированный к лейб-гвардии Уланскому полку, служит недалеко от Петербурга, а во время Крымской войны находится в составе войск, охранявших берега Эстляндии. Но, проведя в армии до формальной отставки в 1858 году почти тринадцать лет, Фет искомых прав не получил, так как указами сначала Николая I, а потом Александра II необходимый для этого офицерский чин (майора, потом - полковника) был дважды повышен.

Стремления к прочному общественному положению Фет тем не менее не оставляет. Но отныне он идет к нему через независимое материальное «жизнеустройство», достижимое, по его словам, «усиленным трудом» культурного собственника-землевладельца. Женившись в 1857 году на дочери богатого московского чаеторговца Марье Петровне Боткиной, Фет в 1860 году покупает на юго-западе Мценского уезда двести десятин земли с недостроенным хутором Степановка, начиная этим «фермерский» период своей жизни. А в 1877 году становится владельцем благоустроенного и красивого дворянского поместья Воробьевка в Щигров- ском уезде Курской губернии, в котором до конца своих дней будет проводить лето. Итожа, спустя время, плоды своих трудовых сельскохозяйственных будней, он напишет одному из бывших товарищей-однополчан: «...Я был бедняком, офицером, полковым адьютантом, а теперь, слава Богу, Орловский, Курский и Воронежский помещик, коннозаводчик и живу в прекрасном имении с великолепной усадьбой и парком». Еще в 1873 году в ответ на просьбу Фета специальным указом Александра II за ним была утверждена фамилия его приемного отца (А.Н. Шеншина) со всеми связанными с нею дворянскими правами.

Пришло к Фету-«фермеру» и искомое им уважение русского общества в его деловой части: как владелец образцовых хозяйств, основанных не на крепостном, а на вольнонаемном труде, он законно гордился почтением со стороны своих соседей-земле- владельцев, а в качестве выборного мирового судьи (с 1867 по 1877 годы) - и признанием местных крестьян, называвших его «правильным барином». Фет - практический человек , мог, таким образом, считать себя вполне удовлетворенным.

Совсем иначе широкий читатель России 1840-х - начала 1890-х годов воспринимал, однако, Фета-поэта и его замечательную лирику. В стихотворном обращении к Я.П. Полонскому, вошедшем во второй выпуск «Вечерних огней» (1885), Фет, как бы оглядываясь на пройденный творческий путь, констатирует:

«А я, по-прежнему смиренный, забытый, кинутый в тени...» (курсив мой. - В.Н.).

Действительно, не только «Лирический Пантеон», которым Фет дебютировал в русской поэзии, но и последующие его сборники достойный их успех имели преимущественно среди собратьев поэта по перу (у А. Григорьева, Я. Полонского, А. Майкова, Н. Некрасова, И. Тургенева, А. Дружинина, И. Гончарова, Ф. Достоевского, Л. Толстого и многих других) и в журнально-литературных кругах, но не в читательской массе. Это отчасти относится даже к быстро разошедшемуся сборнику 1856 года, с высокими похвалами анонсированному в «Современнике» Некрасовым («Смело можем сказать, - писал он, - что человек, понимающий поэзию и охотно открывающий душу свою ее ощущениям, ни в одном русском поэте, после Пушкина, не почерпнет столько поэтического наслаждения, сколько доставит ему г. Фет»), еще больше - к собранию 1863 года (в двух частях), оставшемуся, несмотря на небольшой тираж, нераспроданным; в известной мере даже к шедеврам «Вечерних огней». Как свидетельствовал в 1856 году горячий поклонник фетовской поэзии В.П. Боткин, хотя журналы отзывались о ней с «сочувствием и похвалами, но тем не менее, прислушиваясь к отзывам о ней публики нелитературной, нельзя не заметить, что она как-то недоверчиво смотрит на эти похвалы: ей непонятно достоинство поэзии г. Фета».

Эта непонятливость широкого читателя была с его стороны своеобразным «возмездием» Фету-поэту за решительный и последовательный отказ поэтически откликаться на те злободневные общественные боли, гражданские призывы и скорби, идейные и нравственные противоборства, которые в пору величайшего исторического кризиса России вышли на поверхность ее жизни. Откровенная индифферентность к ним поэзии Фета раздражала такого читателя тем больше, что параллельно ей существовала страстная гражданственная поэзия Н. Некрасова с ее особо актуальным для того же времени этическим пафосом «всеобнимающей любви». Отсюда бесчисленные пародии на стихи Фета (Д. Минаева, В. Курочкина, Н. Добролюбова и др.) и обвинения его в эгоизме (Т.А. Кузьминская, Н.Н. Страхов), эпикурействе (Н. Чернышевский), даже в «человеконенавистничестве» (М. Салтыков-Щедрин).

В ответ на «недоверие» или равнодушие к нему части российских читателей Фет был вправе напомнить им незыблемый завет А. Пушкина: «поэта должно судить по законам, им самим над собой признанным». Знаменитыми пушкинскими строками «Не для житейского волненья, / Не для корысти, не для битв, / Мы рождены для вдохновенья, Для звуков сладких и молитв» парировал он и нападки критиков своей лирики, - например, в стихотворениях «Музе» («Надолго ли опять мой угол посетила...»), «Музе» («Пришла и села. Счастлив и тревожен...»), «Муза» («Ты хочешь проклинать, рыдая и стеня...»). Прав был Фет и тогда, когда по примеру Пушкина и других великих художников слова утверждал общенациональную и всечеловеческую ценность поэтического творчества и в том случае, если оно свободно от этических и филантропических требований текущего момента. В этом его поддержал и Достоевский в своей статье «Г-н - бов и вопрос об искусстве» (1861), где он, защищая Фета от «утилитаристов», ждущих «от искусства прямой, немедленной, непосредственной пользы», напоминал, что «первый закон в искусстве - свобода вдохновения и творчества». «Если, - справедливо отмечал в статье «О лирической поэзии. По поводу последних стихотворений Фета и Полонского» и Владимир Соловьев, - от жизненных тревог он (Фет. - В. Н.) уходит в мир вдохновенного созерцания, то ведь он возвращается не с пустыми руками: то, что он оттуда приносит, позволяет и простым смертным “вздохнуть на мгновение чистым и свободным воздухом поэзии”. А едва ли можно сомневаться, что такое освежение полезно и для самой жизненной борьбы».

И все же... Отстаивая в упомянутой статье право Фета быть не поэтом-гражданином, а поэтом-онтологом, Достоевский вместе с тем не случайно взглянул на проблему эстетического и этического (гуманистического) в поэзии (искусстве) и с другой стороны. Именно - глазами того человеческого большинства, которое ждет от произведений художника вместе с эстетическими наслаждениями и созвучности своей страсти и боли в борьбе с угнетающими дух и тело антигуманными реалиям текущей жизни. В особенности в период такого всеобщего общественного смятения, которое сродни, например, страшному землетрясению XVIII века в Лиссабоне: «Домы разваливаются и проваливаются; имущество гибнет; всякий из оставшихся в живых что-нибудь потерял - или имение, или семью. Жители толкаются по улицам в отчаянии, пораженные, обезумевшие от ужаса». Что почувствуют и что сделают, спрашивает Достоевский, страдающие люди в подобный момент со своим поэтом, который вместо сострадания им опубликует нечто вроде знаменитого фетовского двенадцатистишия «Шепот, робкое дыханье, / Трели соловья, / Серебро и колыханье / Сонного ручья, / Свет ночной, ночные тени, / Тени без конца. / Ряд волшебных изменений / Милого лица» и т.д.? Им покажется «слишком оскорбительным и небратским поступок поэта, воспевающего такие забавные вещи в такую минуту их жизни», и они вознегодуют на своего знаменитого поэта вплоть до желания казнить его «всенародно, на площади».

Геологическому «катаклизму» (Ф. Тютчев), первобытному «хаосу» (Ф. Достоевский), «водовороту» и «взбаламученному морю» (А. Писемский) уподобляли русские писатели и ту общественную реальность кризисных 1840-1860-х годов России, в которой началось и приняло законченный эстетический вид поэтическое творчество Фета. Поэт, называвший эту реальность в своей лирике всего лишь «базаром житейским Бога», «миром скуки и труда» и принципиально уходивший «за рубеж вседневного удела», уже этим невольно обрекал себя на драму узкого читательского признания. Но драматизм и более того - с годами все более ощутимый трагизм и лирики, и самой человеческой судьбы Фета питался и внутренним противоречием, изначально присущим его творческой позиции.

Дано ли человеку без серьезнейшего ущерба для целостности и цельности собственной личности сделать то, на что сознательно пошел Фет: разделить себя на два диаметрально разных существа - художника, совершенно отрешенного от требований, страстей и устремлений его индивидуальной и обшей практической жизни, и - практика, вполне равнодушного к миру эстетических идеалов и высоких порывов? Ответ очевиден - это невозможно. Ведь, как верно в статье «А.А. Фет. Искусство или жизнь» писал В.Я. Брюсов, «человек для человека есть последняя “мера вещей”. В человеке - все, и вся жизнь, и вся красота, и весь смысл искусства. Какие бы великие притязания не высказывала поэзия, она не могла бы сделать большего, как выразить человеческую душу».

«В мечте есть сторона, - говорит Л. Толстой, - которая лучше действительности. В действительности есть сторона, которая лучше мечты. Полным счастьем было бы соединение того и другого». Что касается Фета, то он, напротив, долгое время упорно разводит, по его словам, «идеальный мир» своей поэзии и всего лишь «гадкую действительность». Но, во-первых, до конца этот развод Фету все-таки не удается. Так, в период его «фермерства» в Степа- новке, когда за семнадцать лет он написал, по подсчетам Е.А. Май- мина, не более трех лирических стихотворений, Фет вносит эстетическое начало и получает такое же удовлетворение от рядовых хозяйственных дел. «Я, - признается он в 1862 году Л. Толстому, - люблю землю, черную рассыпчатую землю, ту, которую я теперь рою и в которой я буду лежать. <...> Сегодня засадил целую аллею итальянских тополей аршин по 5 ростом и рад, как ребенок». Во-вторых, отделяя в себе человека эстетического от человека практического (общественного) и нравственного , Фет неизбежно должен был жертвовать одному другим.

В течение всей военной службы Фет-поэт жертвует Фсту-офи- церу ради вожделенного дворянского звания ценою и унижений перед начальством делающему свою карьеру, в конечном счете бесполезную. В своих воспоминаниях он расскажет, как в «херсонскую» пору его жизни ему было тяжело при полной оторванности от привычной литературной среды, книг и журналов выносить грубый воинский быт. А в одном из писем другу детства И.П. Борисову, сравнивая свою «ложную, труженическую, безотрадную жизнь» с «грязной лужей», в которой он нравственно и физически тонет, воскликнет: «никогда не был я убит морально до такой степени».

Противоположной жертвой - Фета -человека Фету-поэту - станет мучительное для него и тем не менее бесповоротное решение Фета не связывать себя, живущего лишь на офицерское жалованье, браком с прекрасной, душевно родственной ему, горячо и взаимно им любимой девушкой по имени Мария Лазич. «Я ждал женщины, которая поймет меня, - сообщал он тому же И. Борисову, - и дождался ее. <...> Мои средства тебе известны - она тоже ничего не имеет... <...> Я не женюсь на Лазич, и она это знает, а между тем умоляет не прерывать наших отношений...». Увы, отношения влюбленных прервались и самым страшным образом: кисейное платье Марии, читавшей книгу, незаметно загорелось от непогасшей спички, и девушка через несколько дней умерла в страшных мучениях. «Она, - говорит Фет, - сгорая, кричала: “Au nom du ciel sauvez les letters” (Во имя неба, спасите письма! - В.Н.) - и умерла со словами: он не виноват, - а я».

Трагическая смерть возлюбленной отзовется в поэзии Фета многочисленными стихотворениями, большинство из которых в художественном отношении подлинные шедевры. Согласно фе- товскому сравнению одного из них, они для читателя так же прекрасны, как далекая заря в полночной летней степи, увиденная эстетически чутким наблюдателем. Но как он, так и многие из поклонников изящной фетовской лирики, дает понять поэт далее, не догадываются: «Там человек сгорел » («Когда читала ты мучительные строки...». - Курсив мой. - В.Н .).

Автор этой стихотворной строки замечательно точен: речь в ней не о создателе стихотворения, а о человеке по имени Фет, живом и в данном случае нераздельном, душевной тоской и сердечным страданием которого но невосполнимой утрате, заново пережитыми эстетически, и рождено все произведение. Подлинное искусство, таким образом, требует всего творца и резкое отделение им своих идеальных устремлений от реальных чревато для него глубоким личностным драматизмом, пусть он с полной силой проявится, как это было у Фета, лишь на склоне лет.

Как у всякого подлинного художника, внутренняя драма Фета в творческом плане отразилась особой самобытностью его поэтического мира. В чем она и что составляет этот мир? Чем обогатил Фет русскую и мировую лирику? Какова его творческая эволюция?

«Мир как красота» и мировосприятие как «эстетизм» - такими определениями-синонимами охарактеризован художественный мир Фета в одноименном исследовании Д. Благого (М., 1975) и в «фетовской» статье А. Ауэра, вошедшей в недавний словарь «Русские писатели» (М., 2007). Более чем тршщатилетняя устойчивость в фетоведении названных терминов - факт, сам по себе говорящий за их основательность. Не противоречат они и самосознанию поэта.

В частично цитированном уже стихотворном обращении к Я.П. Полонскому, вошедшему во второй выпуск «Вечерних огней», Фет так говорит о себе:

А я, по-прежнему смиренный,

Забытый, кинутый в тени,

Стою коленопреклоненный И, красотою умиленный,

Зажег вечерние огни (курсив мой. - В .#.).

Здесь четвертая строка заключает в себе эстетическую категорию, для Фета-художника значимую в той же мере, что и последний словообраз этого пятистишия, ставший одним из сквозных лейтмотивом его поэзии.

Разделяя определения художественного мира Фета, данные ему Благим и Ауэром, мы вместе с тем не видим достаточных причин причислять Фета к поэтам-романтикам. И не только потому, что это вольно или невольно превращает его поэзию в литературный анахронизм. Показательный момент: ни сам автор «Лирического Пантеона» и «Вечерних огней», насколько нам известно, не именовал себя романтиком, ни его литературные друзья, на протяжении пятидесяти лет называя его либо «человеком будущего» (А. Григорьев), либо «идеалистом» (Я. Полонский), или «жрецом чистого искусства» (И. Тургенев), не прибегали к этому термину.

Сама обыденная действительность вовсе не пренебрегается Фетом-поэтом. «...Мне, - пишет он в 1863 году Л. Толстому, - все дорого в жизни. Экая славная - с комарами, кукушками, грибами, цветами! Прелесть!». Это сродни признанию И. Тургенева, сделанному в 1848 году Полине Виардо: «Что до меня, то я прикован к земле. Я предпочту созерцать торопливые движения утки, которая блестящею и влажною лапкой чешет себе затылок на краю лужи, или длинные сверкающие капли воды, которые медленно падают с морды неподвижно стоящей коровы, только что напившейся в пруду <...>, предпочту всему тому, что херувимы, “эти прославленные парящие лики” могут увидеть в небесах...». По свидетельству Я. Полонского, Фет бывало говорил ему: «К чему искать сюжета для стихов; сюжеты эти на каждом шагу, - брось на стул женское платье или погляди на двух ворон, которые уселись на заборе, вот тебе и сюжеты». Более чем зауряден «сюжет» в прекрасном фетовском стихотворении «Первая борозда» (предположительно 1854 года), которое мог бы признать своим как Ф. Тютчев, так, с некоторым интонационным изменением, и Н. Некрасов:

Со степй зелено-серой Подымается туман,

И торчит еще Церерой Ненавидимый бурьян

Ржавый плуг опять светлеет;

Где волы, склоняясь прошли,

Лентой бархатной чернеет Глыба взрезанной земли.

Чем-то блещут свежим, нежным Солнца вешние лучи,

Вслед за пахарем прилежным Ходят жадные грачи.

Ветерок благоухает Сочной почвы глубиной, -

И Юпитера встречает

Лоно Геи молодой (курсив мой. - В.И.).

Не делает поэзию Фета романтической и то обстоятельство, что ее герой «стремится слиться с запредельным» (А. Ауэр). Жажда выхода «за житейские грани» (И. Гончаров), «бессмертного счастья» и «жизни бесконечной» (И. Тургенев), единения с «источником всего» (Л. Толстой), «всемирного счастья» (Ф. Достоевский), сроднения «со Вселенной» (А. К. Толстой) - один из важнейших мотивов всей русской литературы в период величайшего перелома- перевала российской истории. Это художественное выражение гуманистических притязаний того личностно развитого человека, который, оказавшись - с распадом в 1840-1860-е годы узких и замкнутых патриархально-сословных связей - лицом к лицу с бесконечной природой и самим мирозданием, ищет в гармоническом союзе с ними собственного бессмертия. А его желали, как мы помним, и вполне земная гончаровская Ольга Ильинская (в восьмой главе 4-й части «Обломова»), и герои тургеневских повестей 1850-х годов, и даже такой ярый гонитель романтизма и романтиков, как Евгений Базаров - в знаменитой сцене под стогом сена («Отцы и дети», гл. XXI). Особой смертью, в которой он просыпается от жизненного сна к существованию вечному, умирает толстовский князь Андрей Болконский («Война и мир»), человек высокодуховный, но не романтик.

Фет преображает окружающий его мир в красоту не возвышением его «идеальных» (необыкновенных, мечтательных) явлений над «низменными» реальными. Он не сказал бы вслед за юным М. Лермонтовым: «Я жил века и жизнию иной, / И о земле позабывал» («1831-го июня 11 дня». Ср. в более ранней «Русской мелодии»: «В уме своем я создал мир иной / И образов иных существованье»). Фетовская красота -результат чистого, т.е. вутилитарном смысле совершенно незаинтересованного созерцания-воплощения этого мира в его самоценности для человека. Уже как явления самоценные поэт Фет переживает и собственные душевно-сердечные переживания, чем в итоге их «оцельняет» (М. Бахтин) и обобщает, а стихотворно-метрическим воплощением и гармонизирует.

Свою эстетику Фет основывает на представлениях не романтиков, а положении А. Пушкина 1836 года «...Цель художества есть идеал , а не нравоучение» и развивающем его тезисе Л. Толстого, сформулированном в его Дневнике от 3 марта 1863 года: «Идеал есть гармония. Одно искусство чувствует это». Иное дело, что, в отличие от автора «Капитанской дочки» и творца «Анны Карениной», Фет - и в этом особенность его эстетизма - убежден в самодостаточности художественной красоты, не нуждающейся в началах этических, морально-нравственных и интеллектуальных (по слову самого поэта, «ума, выплывающего на поверхность» создания). Более того, если судить по его отдельным высказываниям на эту тему, Фет готов видеть в названных началах прямую угрозу красоте своей поэзии. Афоризмом «Только песне нужна красота, красоте же и песни не надо» заканчивает он замечательное стихотворение «Только встречу улыбку твою...», а однажды поражает Л. Толстого уверением, «что не знает, что значит безнравственно» (Дневник. 11 апреля 1889 года).

На деле все здесь обстоит сложнее. Нив отношениях с людьми, ни в своей поэзии Фет отнюдь не был человеком равнодушным или морально безразличным. Как следует, например, из его предисловия к третьему выпуску «Вечерних огней» (1887), ему не меньше многих современников были ведомы и «неизбежные тягости будничной жизни», и «те периодические веяния нелепостей, которые действительно способны исполнить всякого практического деятеля гражданской скорбью ». Но, тут же разъясняет он свою творческую позицию, «эта скорбь никак не могла вдохновить нас. Напротив, эти-то жизненные тяготы и заставляли нас по временам отворачиваться от них и пробивать будничный лед, чтобы хотя на мгновенье вздохнуть чистым и свободным воздухом поэзии» (курсив мой. - В.Н.). «...Мы, если припомните, - говорит он там же, - искали в поэзии единственное убежище от всяких житейских скорбей, в том числе и гражданских» (курсив мой. - В .#.).

Фет-поэт отворачивался не от жизненной полноты своего времени, а от той его идейной и социально-политической борьбы, которую считал в сравнении с коренными интересами человеческого бытия и преходящей и, что еще важнее, сугубо своекорыстной , следовательно, со свободой и незаинтересованностью художника в любой утилитарной выгоде несовместимой. И в этой позиции он был вовсе не одинок. «Политика - могила искусства», - убежден глубокий почитатель творчества Фета, литературный и музыкальный критик В.П. Боткин. Чуждыми искусству считает «дымно-горькие, удушливые газы политических и социальных бурь» И. Гончаров. Против засилья в российском обществе 1860-х годов «политической <...> литературы», полагающей, что задача писателей «состоит только в обличении зла» и «развитии гражданских чувств в обществе», решительно выступает в своей речи в «Обществе любителей российской словесности» (январь 1859 года) Л. Толстой, противопоставляющий ей литературу «другую, отражающую в себе вечные, общечеловеческие интересы».

Неизменная приверженность поэта Фета прежде всего красоте и гармонии предопределила главные предметы и состояния его лирического воспроизведения: природу, любовь, классические произведения искусства , а также героев античных мифов и легенд. Ими же обозначены и конкретные границы фетовского художественного мира.

При относительной тематической скромности он тем не менее поражает читателя как неисчерпаемым разнообразием и нюансами каждого из авторских переживаний, так и их непосредственностью, «свежестью» (Л. Толстой), естественностью. Фы-стихотворец действительно умеет отрешиться от всего мелочного и частного, грубого и оскорбительного для эстетического чувства человека, что так нередко встречается в повседневном существовании людей. Он никогда не отнес бы к себе самокритичных строк Н. Некрасова: «Нет в тебе поэзии свободной / Мой суровый, неуклюжий стих» и - «Мне борьба мешала быть поэтом, / Поэзия мешала быть борцом».

Борьба не душевно-эмоциональная, которой стихи Фета вовсе не лишены, а с внешними жизненными обстоятельствами, официальными и материальными, оставалась всегда за пределами фе- товской поэзии, сознательно отторгнутой поэтом от «мрака жизни вседневной» и «жалких нужд земных». Отсюда проходящий через все творчество Фета мотив отрыва, ухода за будничную грань, реализуемый метафорой со значением подъема и полета. Например: «Одной волной подняться в жизнь иную...». Или: «Уносишься в волшебную безбрежность...». Еще чаще он связан с образом птицы и крыла, порождающими у Фета «крылатую песню», «крылатый звук слова», «крылатый сон», «крылатый час» или такое двустишие: «Пока душа кипит в горниле тела, / Она летит, куда несет крыло» («Все, все мое, что есть и прежде было...»).

Только оторвавшись от социально-политической сферы бытия, где над человеком «царит железная судьба», лирический герой Фета встает лицом к лицу с природой, во всем ее величий, вечности и свободе. Но Фет-натуралист не просто «природы праздный наблюдатель», как он назвал себя в стихотворении «Ласточки». Вместе с Тютчевым, И. Тургеневым, Л. Толстым он по-своему совершает для современников, «людей сороковых годов» и «шестидесятников», то новое поэтическое открытие природы, которое стало широко востребованным лишь с массовым формированием на месте сословного индивида личностного человека и отвечающего ему мировосприятия.

Сравним два предметно близкие поэтические пейзажа - в пушкинском «Зимнем утре» (1829) и в фетовской «Чудной картине...» (1842).

Мороз и солнце ; день чудесный!

Еще ты дремлешь, друг прелестный -

Пора, красавица, проснись <...>

Вечор, ты помнишь, вьюга злилась,

На мутном небе мгла носилась ;

Луна , как бледное пятно ,

Сквозь тучи мрачные желтела ,

И ты печальная сидела -

А нынче... погляди в окно:

Под голубыми небесами ,

Великолепными коврами ,

Блестя на солнце, снег лежит;

Прозрачный лес один чернеет ,

И ель сквозь иней зеленеет ,

И речка подо льдом блестит (курсив мой. - 5. И.).

Чудная картина,

Как ты мне родна,

Bejian долина,

Полная луна,

Свет небес высоких,

И блестящий снег,

И саней далеких

Одинокий бег (курсив мой. - #.#.).

Оба пейзажа прекрасны, однако красотой разной. У Пушкина чудесен сам солнечный и спокойный зимний день и его точно зафиксированные реалии: «голубые небеса», блестящие снег и речка, зеленеющая сквозь иней ель и даже оттеняющая ее чернота прочего леса, также исполненного света. Все это подчеркнуто контрастными красками вчерашнего вечера. В прямой параллели с разным состоянием природы находится самочувствие «героев» стихотворения: сначала печальных (ведь и «друг» «красавицы» наверняка разделял ее вечернюю грусть), а затем - бодрых, радостных. Вполне «достоверная» картина оживлена немногими зрительными метафорами («вьюга злилась», «мгла носилась», снег- ковер) и всего одним «живописным» эпитетом («великолепные ковры»), внесенными в картину поэтом, но иллюзию ее «объективности» для читателя не разрушающим. Ведь создатель этого стихотворения и нарисованный им пейзаж все же друг от друга заметно отделены.

Пейзаж Фета начинается с эпитета («чудная картина»), при этом не красочно-цветового, а эмоционально-психологического характера, что сразу же погружает объективные реалии создаваемой картины в душевное состояние поэта, неразрывно сплетая их с ним. В самом деле: во втором стихе видимая поэтом картина названа им «родной», т.е. не просто хорошо знакомой, а родственной его духу и сокровенным ценностям. Их отблеск есть и в слове, относящемся к «долине», - «белая», ибо, определяя так долину, оно тем самым и положительно оценивает ее. Это подтверждает следующая стихотворная строка «Свет небес высоких», уже прямо называющая одно из фундаментальных начал поэтического мира Фета. Наконец, два последних определения стихотворения - «далекие» (к «саням») и «одинокий» (к «бегу») - опять-таки в равной мере и эпитеты, воплощающие вслед за первым сложное психологическое состояние автора стихотворения, в котором предмет лирической медитации творца и он сам взаимно проникли друг в друга настолько, что разделить их невозможно. И если «Зимний вечер» Пушкина - это превосходный лирический пейзаж, то восьмистишие Фета - в той же мере поэзия природы, как и душевный пейзаж самого лирика.

Фет-пейзажист как бы возвращает человеку нового времени, отделенному от природного мира своей искусственной «природой» - цивилизацией, чувство его древнего единства с ним. Таково, например, следующее стихотворение их цикла «Элегии и думы»:

Пойду навстречу к ним знакомою тропою.

Какою нежною, янтарною зарею Сияют небеса, нетленные как рай.

Далеко выгнулся земли померкший край.

Прохлада вечера и дышит и не дышит,

И колос зреющий едва-едва колышет.

Смотря в лицо зари иль вдоль дороги серой...

Какою молодой и безграничной верой Опять душа полна! Как в этой тишине Всем, всем, что жизнь дала, довольная вполне,

Иного уж она не требует удела.

Собака верная у ног моих присела И, ухо чуткое насторожив слегка,

Глядит на медленно ползущего жука.

Иль мне послышалось? - В подобные мгновенья Вдали колеблются и звуки и виденья.

Нет, точно - издали доходит до меня

Нетерпеливый шаг знакомого коня (курсив мой. - В.И.).

Самое развитие этого стихотворения есть процесс погружения лирического героя в жизнь вечерней летней природы и в общем ее благолепии (от янтарной зари и сияющих небес), и в шелесте ближайшей дубовой роши, и в любопытстве собаки, нетерпении коня, даже заботах крохотного жука. Отзываясь на нее всеми органами чувств и фибрами души, в итоге молодеет , исполняясь «безграничной веры», и сам этот герой.

Как отметил Б.Я. Бухштаб, радость, испытываемая человеком от такого ощущения природы, в ранних стихах Фета часто вводится прямым признанием доставляемого им удовольствия: «Любо мне...», «Рад я...», «Мне приятно...», ит.д. Например: «Чаще всего мне приятно скользить по заливу / Так - забываясь / Под звучную меру весла, / Омоченного пеной шипучей, - Да смотреть, много ль отъехал / И много ль осталось, / Да не видать ли зарницы» («Я люблю многое, близкое сердцу...»).

Сущность поэтического открытия природы, свершенного Фетом, в целом можно пояснить вторым катреном из стихотворения «Я тебе ничего не скажу...» и финалом стихотворения «Я жду... Соловьиное эхо...».

Целый день спят ночные цветы ,

Но лишь солнце за рощу зайдет,

Раскрываются тихо листы,

И я слышу, как сердце цветет (курсив мой. - В. //.),

Читаем мы в первом. Здесь начальная - природная - строка «Целый день спят ночные цветы» раскрывает свое подлинное значение лишь после четвертой «Ия слышу, как сердце цветет», где поэт говорит о себе, а четвертая - только в свете начальной. Ведь ночные цветы Фета днем не просто сжимают свои бутоны, они по-человечески спят. Сердце же поэта с заходом солнца не успокаивается или замедляет ритм, как это свойственно людям, а зацветает. Между человеком и цветами возникает своеобразное сращение, в результате которого человеку возвращается исконная естественность , а цветы - одухотворяются.

Я жду... Вот повеяло с юга;

Тепло мне стоять и идти;

Звезда покатилась на запад...

Прости, золотая, прости!,

Так заканчивается стихотворение «Я жду... Соловьиное эхо...». «Опять, - комментирует его Н. Скатов, - природа и человеческая жизнь сопрягаются узами бесконечно многозначных смыс-

лов... <...> Мир природы живет интимной жизнью, а интимная жизнь получает санкцию природного существования».

В больших группах стихов, объединенных названиями «Весна», «Лето», «Осень», «Снега», а также «Вечера и ночи», Фет создал свои поэтические времена года и суток. Как источник красоты они все дороги поэту, но можно говорить об особой приязни их автора к весне и ночи , когда сопряжение человека с природой происходит всего или интенсивнее, или без дневных житейских помех.

Вторым важнейшим «объектом», точнее, общечеловеческим состоянием, которому в течение всей творческой жизни посвящал свое лирическое вдохновение Фет, была любовь. Называя любовь «изящной симпатией, установленной в своей всепобедной привлекательности самою природою в целях сохранения видов», Фет утверждал: она «всегда останется зерном и центром, на который навивается всякая поэтическая нить».

В верности любовной теме Фет - человек своей эпохи ничуть не меньше, чем такие певцы и философы этого чувства, как именовавший любовь «священным пламенем» И. Тургенев или считавший ее источником «всеобщей, неопровержимой истины и блага» И. Гончаров. 10 декабря 1890 года семидесятилетний Фет создаст стихотворный апофеоз любви, как бы продолжающий и «гимны», звучащие в ее честь на страницах гончаровского «Обрыва» (1869), и ее апологию в тургеневской «Песне торжествующей любви» (1881). Вот он:

Еще люблю, еще томлюсь Перед всемирной красотою И ни за что нс отрекусь От ласк, ниспосланных тобою.

Покуда на груди земной Хотя с трудом дышать я буду,

Весь трепет жизни молодой Мне будет внятен отовсюду.

Покорны солнечным лучам,

Так сходят корни в глубь могилы И там у смерти ищут силы Бежать навстречу вешним дням.

Любовь здесь - не столько часть, сколько средоточие той «всемирной красоты», куда входит и красота животворящей («вешней») природы. Отсюда естественное взаимопроникновение в любовных

ситуациях фетовской поэзии начала человеческого с природным. Например, в этом стихотворении:

Жду я, тревогой объят,

Жду тут на самом пути:

Этой тропой через сад Ты обещалась прийти.

Плачась, комар пропоет,

Свалится плавно листок...

Слух , раскрываясь, растет ,

Как полуночный цветок.

Словно струну оборвал,

Жук, налетевши на ель;

Хрипло подругу позвал Тут же у ног коростель.

Тихо под сенью лесной Спят молодые кусты...

Ах, как пахнуло весной..

Это наверное ты! (курсив мой. - В. И.).

Обостренно воспринимая в своем ожидании окружающую его природу, лирический герой стихотворения начинает сам жить, как она. Но это не все. Слово «хрипло» в третьей строфе относится не только к птице, но и к нему, «стоящему здесь, на самом пути, уже, может быть, с перехваченным, пересохшим горлом. И так же органично включенной в мир природы оказывается она... <...> Это не аллегория, не сравнение с весной. Она и есть сама весна, сама природность, в этом мире органически живущая» (Н. Скатов).

Красота как гармония господствует в лирике Фета, навеянной впечатлениями от классических произведений искусства или мифологическими образами античности. Примером первых может служить стихотворение «Венера Милосская» (1857), вторых - «Диана» (1850). Знаменитую греческую статую Афродиты (Венеры), найденную в 1820 году на острове Мелос, Фет увидел в 1856 году в парижском Лувре и тогда же сделал ее прозаическое описание, начинавшееся словами: «Пойдем далее. Нас ожидает высокое эстетическое наслаждение. В конце одной из галерей возникает образ, рядом с которым едва ли что может поставить скульптура». А вот как выглядит она в поэтической интерпретации Фета:

И целомудренно и смело,

До чресл сияя наготой,

Цветет божественное тело Неувядаемой красой.

Под этой сенью прихотливой Слегка приподнятых волос Как много неги горделивой В небесном лике разлилось!

Так, вся дыша пафосской страстью.

Вся млея пеною морской И всепобедной вея властью,

Ты смотришь в вечность пред собой.

О прославленной фетовской «Диане» («Богини девственной округлые черты, / Во всем величии блестящей наготы, / Я видел меж дерев...») превосходно сказал в статье «Г-н - бов и вопрос об искусстве» Ф. Достоевский: «Мы знаем одно стихотворение, которое можно назвать <...> страстным зовом, молением перед совершенством прошедшей красоты и скрытой внутренней тоской по такому же совершенству, которого ищет душа... Это стихотворение называется “Диана”».

Перейдем к особенностям поэтики Фета и его новаторству.

Лирика Фета подчеркнуто антирационалистична , за что Фету порой доставалось не только от противников его поэзии, но и ее пропагандистов. Так, В.П. Боткин, сравнивая Фета с Пушкиным, писал: «Натура Пушкина была в высшей степени многосторонняя, глубоко разработанная нравственными вопросами жизни. Это была не только в высшей степени созерцательная, но и в высшей степени мыслящая натура, которая умела не только уловлять внутренние явления глубокой души своей, но и вдумываться в них. В этом отношении г. Фет кажется пред ним наивным ребенком».

«В деле свободного искусства, - парировал эти упреки Фет, - я мало ценю разум в сравнении с бессознательным инстинктом (вдохновением), пружины которого от нас скрыты». Недоступность чувства сознанию и невыразимость его словом постоянно декларируется Фетом и в стихах: «Но что горит в душе моей, / Тебе сказать я не умею»; «О, если б без слов сказаться душой было можно». Зато ему как никому другому из русских поэтов доступны «сокровеннейшие тайники души человеческой» (А. Дружинин) - область подсознания и «задатки зарождающихся чувств, тревоги получувств <...> и отпрыски прошедших чувств» (Аполлон Григорьев). Предпочитая отвлеченно-логической способности человека («уму ума») «ум сердца», Фет необычайно расширил поэтическую сферу человеческих переживаний, узаконив в качестве ценных и прекрасных и те неуловимые, безотчетные эмоции, которым люди рационального и практического склада обычно не

придают значения. И здесь он вновь - дитя своей эпохи в ее раскрепощающем и обогащающем личность содержании. Человек в поэзии Фета не менее эмоционально текуч, неисчерпаем, чем в прозе Л. Толстого, и столь же незавершим внешними обстоятельствами, как в романах Достоевского.

Иррациональность фетовской лирики, в частности, сказывается в особой склонности поэта не к логическим, а ассоциативным связям между элементами создаваемого предметного образа или фиксируемого переживания. Яркий пример таких связей находим в стихотворении с авторской датой «15 декабря 1890»:

На кресло отваляясь, гляжу на потолок,

Где, на задор воображенью,

Над лампой тихою подвешенный кружок Вертится призрачною тенью.

Зари осенний след в мерцанье этом есть:

Над кровлей, кажется, и садом,

Не в силах улететь и не решаясь сесть,

Грачи кружатся темным стадом...

Нет, то не крыльев шум, то кони у крыльца!

Я слышу трепетные руки...

Как бледность хороша прекрасного лица!

Как шепот горестен разлуки!..

Молчу, потерянный, на дальний путь глядя Из-за темнеющего сада, -

И кружится еще, приюта не найдя,

Грачей встревоженное стадо.

В неразрывное целое здесь объединились кресло , в котором сидит одинокий поэт (лирический герой), лампа под потолком комнаты с абажуром , мерцающий след осенней зари , кровля дома и опустевший сад со стаей граней над ним, кони у крыльца и приехавшая на них, чтобы тут же покинуть поэта, возлюбленная с трепетными руками и бледным , но оттого еще более прекрасным для него лицом , наконец, ее дальний путь, из которого, очевидно, не будет возврата, как не будет и душевного приюта (уюта ) навсегда разлученному с ней поэту. Однако целое это создалось связями не причинно-следственными или индуктивно-дедуктивными, а тем прихотливо-алогичным саморазвитием, что вообще отличает душевную жизнь человека. Ведь все названные, на первый взгляд несовместимые друг с другом, «предметы» этого стихотворения - в действительности метафоры тех обертонов чувства, самое течение

которого ими же и передано. Чувство же это - глубокая печаль о невозвратном (не исключено, что краткое явление поэту его возлюбленной здесь всего лишь его видение), но печаль, как в пушкинском «На холмах Грузии лежит очная мгла...», гармонизированная (именно - элегическая), следовательно, читателя не подавляющая, а обогащающая.

Антирационалистическая тенденция фетовской поэзии компенсировалась и таким ее новаторским завоеванием, как разнообразная музыкальность. «Поделись живыми снами, / Говори душе моей; / Что не выскажешь словами - / Звуком на душу навей», - формулирует Фет этот принцип своей поэтики, поясняя в другом месте: «Пение <...>, упраздняя первобытный центр тяжести, состоящий в передаче мысли, создает новый центр для передачи чувства». И еще: «Ища воссоздать гармоническую правду, душа художника сама приходит в соответствующий музыкальный строй. Нет музыкального настроения, нет художественного произведения». И в другом месте: «Поэзия и музыка не только родственны, но нераздельны. <...> Эпическое пою , которое так злоупотребляли искусственные писатели XVIII века, исполнено глубокого значения. Когда возбужденная, переполненная глубокими впечатлениями душа ищет высказаться и обычное человеческое слово коснеет, она невольно прибегает к языку богов и поет. В подобном случае не только сам акт пения, но и самый его строй рифм не зависит от произвола художника, а является в силу необходимости».

«Стихотворение, - писал Фет великому князю К.К. Романову, - подобно птице, пленяет или задушевным пением, или блестящим хвостом <...> сравнения». В стихе для Фета особенно ценно то, что близко средствам музыкального воздействия: эвфония (благозвучие), ритмика, мелодия («Мелодиями» Фет назвал один из самых больших циклов своих стихотворений). Внушительный ряд фетовских стихов ориентирован на романс, и тот же читатель, которому стихи поэта казались «непонятными», мог распевать их в качестве романсов. На музыку русских композиторов были положены стихотворения «На заре ты ее не буди...»; «Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали...»; «Вчера, увенчана душистыми цветами...»; «Я говорил при расставаньи...»; «Как нежишь ты, серебряная ночь...»; «Я тебе ничего не скажу...»; «Я пришел к тебе с приветом...»; «Только станет смеркаться немножко...» и др.

Интересно наблюдение А. Ауэра над метрическим новаторством Фета. Фет «извлек из силлабо-тонической системы все ее ритмические потенциалы, совершенствуя все ее метрические

формы. Это совершенствование совершилось за счет поразительной согласованности метра и поэтического синтаксиса, когда почти каждая стопа имеет свой синтаксический аналог. В результате возникает особая, именно фетовская музыкальность, когда музыка, порожденная поэтическим словом, обретает способность жить вне этого слова. Отсюда и определение этого стиля Фета как “напевного стиля” (Б. Эйхенбаум)».

Но мелодичностью и напевностью музыкальность Фета все же не исчерпывается. П.И. Чайковскому Фет напоминал великого симфониста Бетховена. «Подобно Бетховену, - писал композитор о Фете, - ему дана власть затрагивать такие струны нашей души, которые недоступны художникам, хотя бы и сильным, но ограниченным пределами слова. Это не просто поэт, скорее поэт- музыкант, как бы избегающий даже таких тем, которые легко поддаются выражению словом». «Чайковский, - отвечал на это сам поэт, - тысячу раз прав, так как меня всегда из определенной области слов тянуло в неопределенную область музыки, в которую я входил, насколько хватало моих сил. Поэтому в истинных художественных произведениях я под содержанием разумею не нравоучение, наставление или вывод, а производимое ими впечатление» (курсив мой. - В.Н.).

Исключавший из своей поэзии утилитарные и корыстные интересы практических, в особенности социально-политических отношений, Фет в остальном не только не чужд жизненной конкретики, но закономерно прослыл и поэтом мгновения. «Он, - констатировал, впрочем, не без доли сожаления, критик Н.Н. Страхов, - уловляет только один момент чувства или страсти <...>, каждая песня Фета относится к одной точке бытия». Сам Фет с полным основанием считал эту свою способность тем более ценной, что она, по его убеждению, дана только поэту. Говоря в стихотворении «Как беден наш язык!..» о невозможности передать мыслью «Что буйствует в груди прозрачною волною», он продолжает:

Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук Хватает па лету и закрепляет вдруг И темный бред души, и трав неясный запах ;

Так, для безбрежного покинув скудный дол,

Летит за облака Юпитера орел,

Сноп молнии неся мгновенный в верных лапах (курсив мой. - В.И.).

Как каждое подлинно художественное явление, лирика Фета - всегда итог обобщения жизненных впечатлений поэта, насколько бы мимолетны, фрагментарны или в своем реальном источнике

заурядны (прозаичны, одномерны) они ни были. Среди прочих есть в поэзии Фета и те способы творческой генерализации, к которым он прибегал особенно охотно.

Таково «погружение» какого-то объективно частного и конечного «предмета», возбудившего эмоциональную реакцию поэта, в пределы его целостного поэтического мира. А он у Фета едва ли не бесконечнее даже тургеневского, так как, нередко минуя границы природы, пространственно расширяется клуне, солнцу и особенно любимым Фетом звездам («звездным вестником» назовет его в одноименной статье К. Бальмонт). Так происходит в уже знакомом нам стихотворении «Чудная картина...». Помните его белую от снега равнину и одиноко бегущие сани на ней? Они оживляют создаваемый поэтический пейзаж, но сами по себе грозят ему узостью и случайностью. Но, оказавшись в космическом контексте высоких и светлых (от полной луны) небес, напротив, превращаются в выразительную метонимию всего сотворенного образа, общий смысл которого в единстве состояния человека и мироздания.

Сходный обобщающий прием находим в стихотворении «Узник»: «Густая крапива / Шумит под окном, / Зеленая ива / Повисла шатром. // Веселые лодки / В дали голубой; / Железо решетки / Визжит под пилой. // Бывалое горе / Уснуло в груди, / Свобода и море / Горят впереди. // Прибавилось духа, / Затихла тоска, / И слушает ухо, / И пилит рука». Здесь объекты обособленные и однозначные (крапива, ива, железная решетка, пила) совмещаются с явлениями семантически и ассоциативно неограниченными (даль, море, свобода), рождая настроение-устремление одновременно и реально-земное и возвышенно-идеальное.

Дополнительные общие смыслы многие стихотворения Фета приобретают в итоге их циклизации , когда воплощенные в них лирические состояния, «природные» или душевные, обогащаются для читателя сходными мотивами стихов соседних и всей тематической группы. Кроме названных ранее циклов, посвященных временам года и главным периодам суток, Фет группировал свои стихи по следующим темам и жанрам: «К Офелии», «Подражание восточному», «Элегии и думы», «Гадания», «Баллады», «Море», «Антологические стихотворения» и уже упомянутые «Мелодии».

В целях художественной генерализации не пренебрегает Фет и мифологическими образами (сравнениями и метафорами), хотя этот традиционный поэтизирующий арсенал в 1840-1850-е годы был в русской литературе уже архаизмом.

Активно использует Фет и обобщающую возможность воспоминания. Так, большинство стихотворений, навеянных отношениями поэта с Марией Лазич и ее трагической судьбой, представляют собой не фиксацию радостей и печалей, синхронных самому любовному роману, а их позднейшее воспроизведение уже со знанием горестного для обоих итога. В этих случаях Фет вновь сближается с И. Тургеневым как автором его повестей 1850-х годов, также построенных как «мемуары» их героев-рассказчиков о событиях их молодости.

Как уже говорилось, почти все стихотворения Фета, вызванные любовью к Лазич и памятью о ней, - подлинные лирические шедевры. К сожалению, убедительная их атрибуция и датировка полностью не осуществлена большей частью по причинам объективного характера. Здесь мы назовем поэтому лишь наиболее, на наш взгляд, очевидные.

Это стихотворения «В долгие ночи, как вежды на сон не сомкнуты...»; «Какое счастье: ночь и мы одни!..»; «Расстались мы, ты странствуешь далече...»; «Молчали листья, звезды рдели...»; «Вчера я шел по зале освещенной...»; «Старые письма»; вторая строфа стихотворения «Измучен жизнью, коварством надежды...» («В тиши и мраке таинственной ночи...»); «В душе, измученной годами...»; «Томительно-призывно и напрасно...»; «Ты отстрадала, я еще страдаю...»; «Alter ego»; «Страницы милые опять персты раскрыли...»; «Солнца луч промеж лип был и жгуч и высок...»; «Кровью сердца пишу я к тебе эти строки...»; «Нет, я не изменил. До старости глубокой...»; «Светил нам день, будя огонь в крови...»; «Прости! Во мгле воспоминанья...»; «Руку бы снова твою мне хотелось пожать...»; «Долго снились мне вопли рыданий твоих...»; «На качелях».

Кратко коснемся вопроса о поэтической эволюции Фета.

В декабре 1890 года Я. Полонский писал своему давнему другу и соратнику: «Ты человек во сто крат более цельный, чем я. Ни про кого нельзя сказать, что можно сказать про тебя: сразу ты был отлит в известную форму, никто тебя не чеканил, и никакие веяния времени не были в силах покачнуть тебя». «Еще одна интересная черта, - свидетельствовал о Фете и его двоюродный племянник В.Н. Семенкович, - Фет никогда не менялся. Фет оставался по своим убеждениям и по своей жизни таким же и в старости, каким был в молодости».

Эстетическая позиция Фета, действительно, никакой эволюции не претерпела. В течение всего полувека своего творчества он

оставался неколебимым приверженцем свободы вдохновения и «свободной поэзии». Но нельзя согласиться с мнением, высказанным еще одним современником Фета - поэтом Д.Н. Цертелевым: «Несмотря на все перемены во внешней обстановке, его (Фета. - В.Н.) внутренний мир оставался все тем же».

Да, по крайней мере до середины 1850-х годов Фет не только казался человеком «ненадломленным» (Н. Некрасов), исполненным «безмятежности» (М. Салтыков-Щедрин), но в целом и оправдывал это впечатление своими стихами , которые, по словам того же Некрасова, распевал, «как птица». Однако известная гармоничность молодого Фета-художника выгодно для нее оттенялась именно душевным надломом, публично признаваемым в себе и Н. Некрасовым (например, в покаянном и перед матерью собственной и перед «родиной-матерью» «Рыцаре на час», 1862) и И. Тургеневым, не случайно назвавшим даже своего Евгения Базарова человеком «самоломанным».

Что касается стихотворений Фета, созданных в десятилетия последующие, то их гармония все чаще искушается диссонансом и нарастающим драматизмом. Внутренний мир поэта в свой черед проникается глубокой грустью, порой сомнением в осмысленности самого человеческого бытия. Так, основная часть стихотворения 1864 года «Жизнь пронеслась без явного следа...» («Душа рвалась - кто скажет мне куда? / С какой заранее избранной целью? / Но все мечты, все буйство первых дней / С их радостью - все тише, все ясней / К последнему подходят новоселью») своим настроением почти не отличается от исповедальной тургеневской повести «Довольно» (1865), отмеченной безнадежным пессимизмом. Сходно жизневосприятие и в фетовском «Никогда» (январь 1879). Умерший и похороненный поэт проснулся в гробу и, «сотлевшую раздвинув домовину», вышел на заснеженную, но безжизненную землю, поняв: планета давно «остыла и вымерла». И он восклицает:

Куда идти, где некого обнять,

Там, где в пространстве затерялось время?

Вернись же, смерть, поторопись принять Последней жизни роковое бремя.

А ты, застывший труп земли, лети,

Неся мой труп по вечному пути!

До трагедийных нот драматизм доходит в вышеназванных стихах Фета о Марии Лазич и ее судьбе. Мотив «Но мы вместе с тобой, нас нельзя разлучить» («Alter ego») здесь перемежается с незатухающим

чувством вины лирического героя перед возлюбленной, горького раскаяния и покаяния перед нею (в стихотворениях «Старые письма», «Ты отстрадала, я еще страдаю...», «Страницы милые опять персты раскрыли...»), наконец, настоящей самоказни, когда герой именует себя «несчастным палачом» девушки.

В заключение перечислил! ряд общих тем, лейтмотивов и поэтических антиномий, которые роднят поэзию Фета как с творчеством И. Тургенева, Ф. Тютчева, Л. Толстого, так и с обшей онтологической проблематикой русской литературы 1840- 1860-х годов. Это поиск гармонии с природно-космическим миром и основ для примирения без утраты личностной свободы с реальной общественной действительностью, это жажда неизбывного счастья как прежде всего крылатой любви , это мотив единения временного и вечного , это антиномия дня и ночи. Это мотив смерти и сопряженное с ним сознание загадочности человеческого назначения на Земле и во Вселенной.

В лирике Фета немало перекличек и реминисценций из произведений Тургенева, Тютчева, Л. Толстого. В свою очередь и эти художники многим обязаны фетовской поэзии. С наступлением «серебряного века» русской литературы поэтическое наследие Фета переживет настоящий ренессанс, в частности как один из стимуляторов поэтического мира Александра Блока. Слова «Там человек сгорел» из фетовского стихотворения «Когда читала ты мучительные строки...» Блок поставит эпиграфом к своему восьмистишию 1910 года, воспроизводящему противоречие, так же неминуемо встающее перед каждым художником, как оно встало перед Фетом. Вот это восьмистишие:

Как тяжело ходить среди людей И притворяться непогибшим,

И об игре трагических страстей Повествовать сше нс жившим.

И, вглядываясь в свой ночной кошмар,

Строй находить в нестройном вихре чувства ,

Чтобы по бледным заревам искусства

Узнали жизни гибельный пожар (курсив мой. - В.Н.).